Бывших узников-детей в Казахстане осталось не более сотни

88-летняя Екатерина Головко четко помнит каждый день ворвавшейся в ее жизнь войны, что кажется ей, будто всё случилось вчера. Все мечты и надежды 17-летней Кати Головко перечеркнули война, плен и непосильный труд на немецком военном заводе. Таких как она, малолетних узников войны, в Семее на ветеранском учете состоит десять человек. В Казахстане, по разным сведениям, их осталось не более ста человек.

РАССТРЕЛ В БАБЬЕМ ЯРУ

Когда фашисты прорвали оборону Киева, в селе Сосновка Третьяковского района Полтавской области они установили свой режим: назначили старост и полицаев. То и дело забирали молодых мужчин и женщин, увозили их в Германию.

Катя запомнила, как жестоко преследовали евреев. Как-то раз на Пасху немцы обошли все еврейские дома и велели всем — от старого до малого — собраться у сельсовета. Люди подумали, что еврейскую общину построили для отправки на вокзал, но, когда им было велено шагать к Бабьему Яру, стало ясно, что всех до единого повели убивать.

Молодая красивая женщина по имени Эмма посадила на плечи крохотную девочку, да так с ней и пошла. Местной ребятне удалось укрыться в лесочке, чтобы наблюдать оттуда. Перед самым расстрелом Эмма попросила у офицера разрешить ей в последний раз покормить грудью ребенка. Ей позволили. Потом вместе с малышкой вернули в строй и по всем открыли огонь.

Земля, которой закидали трупы, до утра вздымалась, шевелилась и стонала…

ОБЛАВА

— На дворе стоял август сорок третьего года, когда в Сосновку явились с облавой полицаи, — рассказывает Екатерина Головко корреспонденту нашего радио Азаттык. — Нас известили, что скоро в деревню за очередной партией рабочей силы придут немцы. Накануне по селу распространили газетный листок «Приезжай в Германию!» со статьей на первой странице, обращенной к молодым мужчинам и женщинам. Однако страшно боясь попасть к фашистам в руки, молодежь днем пряталась в лесу. Глубокой ночью люди возвращались во дворы и ложились спать не в хате, а на сеновалах, в коровнике, где, как правило, имелся запасной выход прямо в лес и откуда было бы легче сбежать.

Если бы в тот день она с подругой не вернулась в дом помыться, сменить одежду и остричь косы, — так как от жизни в подполье у длинноволосых девушек, месяцами не видевших баню, заводились вши — их, возможно, и не поймали бы.

Но сосед, который ненавидел Красную армию и сам добровольно отправил в Германию двух дочерей, увидел в тот день огонь свечи в окне и донес полицаям. Те тут же явились в деревню.

Катина мама приставила лестницу к крыше, хотела спрятать Катю с одноклассницей на чердаке, но поднявшийся наверх патруль скинул их вниз, как котят.

Со всего села собрали семь 17-летних девчонок. Их посадили на подводу и привезли на вокзал, а там — в вагоны, и через два часа поезд тронулся на Штутгарт. В Дранице под Киевом их состав чуть было не освободил отряд партизан, но им не хватило сил: немецких конвоиров оказалось больше.

КАЗНЬ

Новую партию пленных привезли на штутгартский военный завод и разместили в деревянном бараке. Выдали робу с нагрудной нашивкой ОST, что означало «Восток».

Первый день никого не кормили, сказали: ешьте, что захватили с собой. В шесть утра следующего дня подняли на работу. Обедать разрешалось полчаса. Смена длилась до восьми вечера.

Рацион пленных состоял из вареного шпината, пареной или сырой брюквы. На день человеку выделяли 200 граммов хлеба. Самой сытной едой считалась порция из двух маленьких отварных картофелин, которые пленные ели прямо с кожурой, чтобы было сытнее. Еду запивали водой. Раз в день давали пить горький жидкий кофе. Работа была тяжелой, всё время мучил невыносимый голод.

Как-то во время бомбежки, когда лагерников отвели прятаться в подземный склад, паренек из мужского барака набрал там за пазуху сырой картошки.

Утром все отряды построили, чтобы каждый видел, как этого мальчишку за провинность будут вешать. Приговоренный к казни был бледен как полотно. Собравшиеся на площадке опустили глаза в землю, но их били палками, чтобы смотрели. Надзиратели то и дело выкрикивали: «Смотреть всем! Это есть русиш швайн!»

Предсмертные судороги мальчишки, безропотно затихшего в петле, долго стояли перед глазами юной Кати. После работы, проворочавшись на нарах, она так и не смогла сомкнуть глаз до утра.

ВОЗДУШНЫЕ НАЛЕТЫ

С воздуха город часто бомбили. Как-то работавшие в Катином цеху не успели вовремя прибежать в бомбоубежище, и там не оказалось свободного места. «Мы хотим жить!» — плакали девушки, но дверь им так и не отворили.

Тогда все метнулись в канализационный колодец и набились в него так плотно, что чуть не задохнулись. Многих потом доставали на поверхность уже без сознания и откачивали.


Сжатая до хрипоты со всех сторон людьми, Катюша в те страшные минуты решила мысленно проститься с родными. В ее семье было шесть человек.

— Я загибала пальцы, чтоб никого не пропустить, — улыбается сквозь слезы Екатерина Головко, — и шептала: прощай, мамочка; прощай, папа; прощай, бабуля; прощай, дедушка; прощай, братик. А кто шестой — никак не могла вспомнить. Только вернувшись в барак, догадалась: так шестая-то — это я сама!

ДОБРЫЙ ПАУЛЬ

Потом завод перевезли в город Урих. Но спокойней от этого не стало. В очередную бомбежку деревянный корпус, где жили угнанные, сгорел, и всех переселили в барак из шлака — там не было ни печки, ни пола. Шли дожди, и мокрая одежда не успевала просохнуть за ночь.

Особенно тяжело приходилось в ночную смену, когда никого не кормили. Екатерина Головко говорит, что не все немцы были жестокими, как солдаты гитлеровского отряда особого назначения Зингер Юнкерс. Попадались среди лагерной охраны и добрые солдаты.

Надсмотрщик Пауль Вернер, например. Он и его жена были коммунистами, они разрешали даже отдыхать во время ночной смены. «Раз нет еды — нет и работы», — говорил Пауль. Иногда каждой работнице по очереди давали дополнительную порцию хлеба.

В одну из ночей с проверкой в цеха нагрянула комиссия из штаба, а девушки дремали по разрешению Пауля в кладовке. Послышался шум, брань. У работниц сердце от страха в пятки ушло. Испугались не столько за себя, сколько за Пауля, ведь его могли расстрелять из-за них. Однако среди проверяющих в ту ночь не оказалось всем известного своей жестокостью толстяка в очках, поэтому инцидент замяли.

Еще в деревне Кати немец-староста оказался душевным человеком. Он часто предупреждал местных жителей о намерениях начальства. Как-то в очередной раз даже назвал день, когда придут за домашним скотом. Тогда хозяева попрятали своих коров в лесу. Благодаря этому старосте удалось сохранить деревенскую скотину, избежать голода.

ПОБЕДА

Когда же город Урих взяли американцы, пленные выскочили из цеха на улицу: начали петь и танцевать. Катя едва удерживала за руки подругу. От резких движений девушек шатало из стороны в сторону. Впервые Катина голова кружилась не столько от голода, сколько от счастья!

Солдаты отвели девушек в продуктовый магазин, чтобы те могли впервые наесться досыта. Хлеба там не оказалось. Зато было много постной и жирной колбасы. Две девушки из Беларуси с непривычки переели и к вечеру умерли от заворота кишок. Английские солдаты не были с пленными так щедры, как американцы и французы, вспоминает Екатерина Головко.

Военные предлагали пленным остаться работать в Урихе или поехать в Америку. Зная, какая судьба ожидает их теперь на родине, многие девушки так и остались жить и работать в Германии или поехали в Америку, Францию, Англию, Польшу.

Но Катя с подругой решили вернуться домой. По дороге в поезде советские солдаты, узнавая, кто это едет и откуда, всякий раз называли девушек предательницами и, демонстративно смолкая, отходили в сторону.

ДОМОЙ

Девчата вернулись в родные края на поезде вечером. Пока дошли — станция была в 10 километрах — до дома, опустилась ночь. Первым узнал хозяйку пёс Бобик. Всё лицо облизал, развизжался. От соседей пришел отец: они там всей семьей крестины праздновали. Прибежала мама, всплеснула руками: «Доня моя вирталась!» Призналась сквозь слезы, как видела во сне, будто в их пруду уточка плавала с тоненькой шейкой, такой же как у Кати.

К концу войны в деревне почти не осталось мужчин, и Катя пошла в женскую бригаду убирать хлеб. Ближе к ноябрю директор школы позвал Катю обратно в 9-й класс, чтобы она доучилась.

Больше всего этому приглашению обрадовалась мама. Она думала, что теперь, после плена, Катю больше не пустят на порог советской школы, а ей, такой худенькой, невозможно было бы прокормиться физическим трудом.

По окончании десятилетки Катя поступила в педагогический институт на филолога. В институте ее часто вызывали на допросы в КГБ. Расспрашивали, добровольно ли она работала на немцев или по принуждению. Но со временем оставили в покое.

Замуж Катя вышла за односельчанина, выучившегося на военного врача. По распределению мужа семья переехала сначала в Алтайский край, а потом в Казахстан.

Муж Екатерины Головко умер 10 лет назад. Две дочери подарили ей внука и внучку. Недавно правнук родился.

«ЛЮБЛЮ ПОФОРСИТЬ»

Дочери Екатерины Головко в телефонном разговоре с корреспондентом радио Азаттык так и не припомнили, чтобы городской совет ветеранов когда-либо поздравил их маму с Днем Победы, подарил ей сувенир или пригласил на торжество. Да и она, по словам детей, никогда не обижалась на это.

Подарок и цветы в День Победы Екатерине Головко вручали только в родном педагогическом коллективе, где ее всегда ценили.


В свои 88 лет Екатерина Головко до сих пор обливается холодной водой. Летом уезжает жить за город ухаживать за дачей. Слух немного подводит, но на здоровье она не жалуется.

Приобретая обнову, она внимательно оглядывает себя в зеркале и приговаривает: «Уж столько лет мне, а я до сих пор люблю пофорсить». Будто извиняется, когда говорит это улыбающимся у нее за спиной дочерям.

Зато по сей день Екатерина Головко терпеть не может шпинат, которым ее пичкали в лагере. Она не решается спать лицом к стене и панически боится накрываться с головой одеялом: кажется ей, что сейчас задохнется, как в день бомбежки в том набитом доверху людьми колодце.

Прощаясь на пороге своего дома, Екатерина Головко очень серьезно попросила пожелать ей дожить до ста лет, что я и сделала от всей души, обняв ее хрупкие плечи.