Помнить. Светлана Алексиевич об Анне Политковской

12 лет назад в подъезде собственного дома была убита журналист «Новой газеты» Анна Политковская.

По делу об убийстве Политковской к пожизненному заключению были приговорены Сергей Хаджикурбанов и Лом-Али Гайтукаев, который умер в колонии в июне прошлого года по неизвестным причинам. К разным срокам лишения свободы приговорены еще трое: Рустам, Ибрагим и Джабраил Махмудовы. Родные и коллеги Политковской требуют установить, кто именно заказал убийство, и предать его суду. Но это так и не было сделано. Лишь Европейский суд по правам человека (ЕСПЧ) в июле этого года присудил семье Анны Политковской 20 тысяч евро компенсации, признав, что российские власти нарушили в отношении журналистки право на жизнь.

Именем Анны Политковской названы многочисленные правозащитные и профессиональные журналистские премии. Одна из них присуждается международной женской правозащитной организацией Reach All Women in War («Помочь каждой женщине в огне войны»). В этом году премию получила белорусская писательница, лауреат Нобелевской премии по литературе Светлана Алексиевич:

– По-моему, Аня как была, так и осталась нравственным камертоном для нас и в нашем обществе, хотя общество этого не слышит и в этом не признается, и среди журналистов, хотя тоже далеко не все на такие стандарты ориентируются. Но, наверное, потому что в жизни нашей все те же проблемы, все те же предательства, все то же самое: разочарование в том, что произошло, где мы оказались. Так что Аня как бы живая.

– Если бы сейчас вам представилась возможность говорить с ней и рассказать ей про нашу жизнь, что бы вы рассказали и что бы вы ей сказали?

– Этот разговор был бы наверняка очень похож на тот, что у нас однажды был, когда мы встретились в Осло. Мы говорили, как ни странно, о том, о чем сегодня, например, говорим мы, когда мои друзья собираются у меня дома, о своем отчаянии, о том, что нельзя перешибить эту стену. Почему так получилось, что мы бессильны, и почему все больше и больше распадаемся на отдельные атомы, которые тем более бессильны. Все меньше веры у людей собираться в какие-то группы для противостояния. Мешает, конечно, накопившееся разочарование. Даже и центральные имена, по-моему, остались те же самые, все то же самое. Была война в Чечне, теперь на Украине, в Сирии, все то же самое было и есть.

– Расскажите об этом разговоре в Осло.

– Трудно рассказывать о разговоре вообще. Это же все так калейдоскопично, все отталкивается от каких-то настроений, от чего-то сиюминутного. Она очень много говорила о Чечне, конечно. Я помню, часа два мы сидели, половина этого были ее рассказы о Чечне. Мысль, которая мне особенно запомнилась, – она говорила, что людей, которые на стороне добра, гораздо больше, чем мы знаем, чем они называют себя. Но имеют смелость отозваться, когда что-то происходит, если что-то требуется от них, то они делают то, что надо, и так, как надо. Вот именно эти люди помогали ей в Чечне, хотя многие из них потом платили за это жизнью, даже не только своей жизнью, а жизнью всей своей семьи, своего дома, своего имущества. Вот это мне особенно запомнилось, эта мысль. Конечно, ее отчаяние (она, по-моему, опять собиралась в Чечню). Отчаяние, в то же время ее бесстрашие. С ней уже до этого времени очень много чего произошло – и наркотики ей подбрасывали, и в плену она была, много чего она уже испытала. Рядом с такими людьми, да их по пальцам перечтешь, было всегда стыдно, что ты не дошел до конца. Я помню свое ощущение: она дошла до конца, а я... мы не можем это сделать, у нас почему-то нет ни веры, ни сил для этого, ни настоящего отчаяния.

​– Анна смогла дать войне лицо человеческого страдания, она очень выпукло показала безумную человеческую боль в ситуации, когда все дозволено и жизнь ничего не стоит. У вас есть такое ощущение по тому рассказу, который вы от нее услышали о Чечне?

– Да, вот это, что так неожиданно, только что была нормальная мирная жизнь, и вдруг на этой же территории, то, что было огромной страной, в которой мы выросли, вдруг люди творят друг с другом ужасные, совершенно жуткие вещи. Это, конечно, вызывало недоумение, потрясение. Я думаю, Аня была потрясена до глубины души всем этим. Я помню, мы говорили с ней, как быстро слетает человеческая культура – в одно мгновение. Человек оказывается ничем не защищен, вылазит что-то звериное или вылазит некое коллективное чудовище. Эти люди творят какие-то совершенно средневековые вещи друг с другом. Сейчас мы видели это на Украине. Так что я, когда говорю об Анне… Обычно в эти дни я часто слышу некую поэтизацию ее образа, того, что она сделала. Нет, это была очень страшная работа.

– Вы сказали, что ничего не меняется, даже первые лица все те же остаются. А почему?

– Это надо спросить у всех нас. По-моему, это тот вопрос, на который никто из нас не имеет ответа. Мы пытаемся – все, кто еще задается этим вопросом, кто еще все-таки на стороне добра, – пытаемся ответить и ищем ответ на этот вопрос. Этого вопроса нет на уровне эмоций, на уровне наших желаний, оправданий, какие мы ищем. В 90-е годы мы все были романтики, мы думали, что завтра будет хорошая жизнь. А с чего мы решили, что она будет завтра? Не может же человек, который всю жизнь был в лагере и только вышел за ворота лагеря, быть свободным на следующий день. Все, что он знает, – это только лагерь, это только война. Свободную страну должны строить свободные люди. А мы бегали по площадям и кричали «Свобода! Свобода!», понятия не имя, что это такое, никто не знал из нас, что это такое. Мы не представляли, какая это огромная работа. Сейчас это антизападничество, антиамериканизм, который расцвел пышным цветом, – все это говорит о том, что эти ожидания обернулись какой-то агрессией. Наша собственная несвободность, наше неумение соответствовать, наше неумение понять, что надо, какая огромная работа для всего этого нужна, привели к такому отторжению, к ненависти. Но если говорить о политиках, то с их стороны это просто преступление, это полное непонимание, в какое время мы живем, какие ценности нужны. Но, как бы то ни было, эти ценности растут, прорастают, пусть пока на уровне философии, на уровне каких-то таких отчаянных людей. Люди все-таки хотят быть людьми, а не какими-то придатками каких-то военных интересов и военных представлений, которые в голове политиков, поскольку других представлений в голове нет, другой культуры в голове нет, только эта культура. Когда я вижу, например, эти бесконечные пафосные показы, каждый день или через день по телевизору, либо крейсера, либо танка, либо самолета: вот какой у нас, у русских! – лучше, чем в Америке, дескать, ракета, которая может убить людей бог знает за сколько тысяч километров, – меня охватывает только ужас: это все, к чему люди пришли?! Столько книжек написано, столько мыслей, столько крови, и все равно осталось только вот это. Недавно у меня в гостях были две милые женщины, одна из них профессор. Вдруг она, неожиданно перейдя на какой-то повышенный дискант, сказала: «А ты знаешь, Светлана, какое оружие у Путина, как он вот это!» Я просто в ужасе смотрела: что же происходит с нами сегодня, когда сидит красивая женщина и просто визжит от радости, что есть какая-то железяка, которая может так далеко убить каких-то неизвестных людей. Вы знаете, наверное, бывает какая-то эпидемия, она охватывает человеческое сознание, а потом люди как будто приходят в себя после фашизма, коммунизма, путинизма, лукашизма, сталинизма… Где этот Сталин со всеми ужасами? Жалко только, что жизнь наша маленькая, – говорит Светлана Алексиевич.

Первую премию Анны Политковской в 2007 году организация Reach All Women in War присудила российской журналистке и правозащитнице Наталье Эстемировой.

Материал Русской редакции Азаттыка - Радио Свобода.