Деколониальность была основной темой одного из выпусков подкаста Majlis журналиста Брюса Панниера.
Участники:
• Эрика Марат, профессор политологии в Национальном университете обороны в Вашингтоне и эксперт по Центральной Азии родом из Кыргызстана;
• Диана Кудайберген, политический социолог при Университетском колледже Лондона, уроженка Казахстана;
• Азамат Жунисбай, социолог и профессор колледжа Питцера в Клермонте, США, уроженец Казахстана.
Об уязвимости перед нарративами о «благотворной колонизации»
Брюс Панниер: Тема исторического наследия России в Центральной Азии всё чаще поднимается в регионе после начала полномасштабной войны в Украине. Многие россияне, особенно официальные лица, любят утверждать, а в некоторых случаях настаивают, что колонизация была полезной для региона.
Но всё больше людей придерживаются иного взгляда на годы под российским, а затем и советским владычеством. Это вызвало широкую дискуссию по всему региону: как следует оценивать эти годы и каким должны быть взаимоотношения Центральной Азии с Россией в будущем.
Диана, пару лет назад мы уже делали выпуск о деколониальном дискурсе и его развитии, но с тех пор многое изменилось. Вы активно участвуете в этом процессе. В каком направлении движется этот разговор?
Диана Кудайберген: Я участвовала в подкасте «Одеколон», который делают мои коллеги из Кыргызстана. Это совместный проект между сообществами Северной Евразии — людьми из Саха (Якутии), Тувы, Бурятии и других регионов — и центральноазиатскими участниками.
В этих разговорах я замечаю, как идея российского колониализма и его вреда для наших культур — хоть и с разной степенью, и в разных аспектах — активно обсуждается именно с транснациональной, трансграничной перспективы. Это очень интересный диалог.
Конечно, сама идея, что российское или любое другое колониальное правление могло быть «полезным» — в кавычках — кажется мне довольно зловещей. И мы это обсуждаем.
Вопрос языка — отдельная горячая тема. Можно ли деколонизировать русский язык? Что нам делать с этим наследием? Ведь множество людей — не только в Центральной Азии, но и в Северной Евразии — не говорят на родных языках именно из-за русской колонизации. Так что делать с этим? Мне кажется, это один из самых трудных и острых вопросов в этих обсуждениях.
Брюс Панниер: Эрика, когда в Кыргызстане решили перевести все официальные документы на кыргызский язык, российский МИД выступил с протестом и назвал это дискриминацией. Как, на ваш взгляд, проходит переход с русского на родные языки в Центральной Азии?
Эрика Марат: Мне кажется, вопрос языка особенно остро стоит в Казахстане и Кыргызстане, а также в североазиатских республиках, находящихся внутри России. Потому что именно нас колонизировали и русфицировали особенно жестоко.
Очевидно, что сейчас появляется новый интерес к изучению родных языков. Люди хотят не только снова учить их, но и узнать, что было утеряно вместе с ними — литература, культура, элементы наследия.
Интерес растёт, но нужны ресурсы. Одного энтузиазма недостаточно. В этом плане Казахстан более оснащён — там больше литературы на казахском языке, инициатив по его изучению. У Кыргызстана ресурсов меньше, но есть множество инициатив снизу — группы помогают тем, кто хочет выучить кыргызский. В городах всё больше семей стремятся обучать на нем детей.
Если говорить о русском языке, я считаю, что если мы воспринимаем его как средство общения, а не как политизированный инструмент, то неважно, на каком языке мы это обсуждаем.
Важно, чтобы была возможность общаться, обмениваться идеями, развивать новое, деколониальное сознание.
Обсуждая деколониализм на русском, мы фактически деколонизируем сам язык. Как сказал один мой украинский студент, когда мы говорили о вторжении России — по-русски: «Ничего нет страшного в том, чтобы использовать инструмент колонизатора против него самого». Это и моя позиция.
Брюс Панниер: Вы активно выступаете в соцсетях на тему деколонизации. Как вы видите процесс в Центральной Азии после начала войны в Украине?
Азамат Жунисбай: В последнее время я много думаю о результатах исследования, которое провел прошлым летом [разговор записывался летом 2024 года]: 40 интервью с этническими казахами в Алматы, чтобы узнать, как они воспринимают советский период, что думают о колонизации и деколонизации. И особенно интересно было выяснить, влияет ли на их взгляды язык, который они используют в повседневной жизни, — то, на каком языке они получают новости, общаются.
Половина из 40 интервью была с людьми, которые в основном пользуются казахским. Русским владеют, как почти все в Казахстане, но казахский — основной. Другая половина — этнические казахи, использующие русский в повседневной жизни, как моя семья.
Внутри каждой из этих групп мы выделили подгруппы: 10 человек моложе 30 лет (то есть росшие после 1991 года) и 10 человек старше 50 (те, кто социализировался в советское время). Получилось четыре группы: пожилые и молодые казахоязычные, пожилые и молодые русскоязычные.
Результаты оказались очень интересными. Люди, чья жизнь проходит на казахском языке, кто через него получает знания о мире, гораздо более критичны к советскому периоду. Они прямо говорят: «Это была колонизация» — как молодёжь, так и пожилые.
А вот в группе русскоязычных казахов большую роль играет возраст. Молодёжь (до 30) также критична к советскому наследию. Ушёл дискурс о «модернизации», «построенных для нас дорогах и больницах». Молодые говорили о Голоде, экологической катастрофе, утрате языка, уничтожении интеллигенции.
Пожилые русскоязычные казахи — группа, которая оказалась наиболее уязвимой к современным российским нарративам, идеям о «благотворной» колонизации. У них эти стереотипы встречались чаще и были сильнее выражены.
Я планирую глубже изучить эти паттерны, но уже сейчас видно, что всё очень сильно связано с медиапотреблением. У молодых людей часто даже нет телевизора или они не смотрят его, не получая поток пропаганды с российских каналов. А пожилые смотрят, но, если это ТВ на казахском, «ядовитые» российские нарративы просто не доходят.
Так что наиболее уязвимая к российской пропаганде группа — пожилые русскоязычные казахи.
О росте значимости родных языков
Брюс Панниер: Быстрый вопрос на продолжение. Вы видите сдвиг в медиапотреблении в Казахстане? Казахоязычные СМИ становятся популярнее?
Азамат Жунисбай: Да, безусловно. Это отражает демографические изменения. Я отчётливо вижу разницу. Когда бываю дома, включаю телевизор у мамы: казахоязычного контента стало несравнимо больше.
Я помню начало 2000-х, когда ввели обязательное требование: не менее 50 процентов контента на казахском. Тогда такие программы часто ставили ранним утром или глубокой ночью — формально выполняли квоту, но никто не смотрел. Сейчас это меняется. Контент на казахском стал гораздо более заметным и важным.
Брюс Панниер: Диана, несколько лет назад я был в Казахстане, сидел в гостиничном номере, по телевизору шёл казахстанский сериал. Меня это заинтересовало, потому что в нем были как этнические русские, так и этнические казахи, и они смешивали языки — переходили с казахского на русский и обратно. Становится ли казахский язык более доминирующим, или это стремление к какому-то балансу?
Диана Кудайберген: Что я сама наблюдаю уже, наверное, около десятилетия, а особенно с началом вторжения в 2022 году, — это сдвиг, происходящий «снизу». Люди больше не вынуждены изучать язык или говорить на нем, как это было раньше — из-за обязательной школьной программы или для устройства на работу. Сейчас это скорее движение «снизу»: казахский контент становится всё более популярным, это модно, «круто».
Все говорят о новой волне в казахской музыке, казахский рэп, на мой взгляд, всегда был популярен, даже когда я была подростком. И рэп всегда был двуязычным, свободно смешивал языки, делал это интересно и органично.
Сейчас это становится трендом. «Крутость» казахского языка и казахской культуры распространилась на сферы, где такого раньше не было. Особенно это заметно в медиа — не только в государственных, но и в независимых.
Мы видим настоящий подъём, особенно в Казахстане, развития деколониального мышления, особенно в художественной и культурной среде. Появляется волна деколониального феминистского кино. Сейчас в Казахстане проходит несколько замечательных кинофестивалей. Один из них — «Көзқарас» — это феминистский кинофестиваль, организованный Маликой Мухамеджан, молодой казахской режиссёркой. Она представляет поколение, которое уже не «назарбаевское», а послепостсоветское. И для них говорить на казахском, русском, английском — но в первую очередь на казахском — это не обязанность. Это естественно, это стиль, способ существования, и он крутой.
И они даже «захватывают» такие колониальные пространства, как Алматы. Я постоянно повторяю: это очень колониальный город. Люди, которые судят о Казахстане только по Алматы, видят очень узкую, урбанизированную картину. Смотреть на Казахстан только через него неправильно, потому что Алматы говорит только за себя.
Но даже он меняется. Казахский язык становится «крутым» даже в кругах, которые раньше его не признавали. А если выйти за пределы Алматы, Астаны, то в регионах, например, в Мангистау, казахский всегда был языком общения. Когда я была в Жанаозене, почти не слышала русской речи, даже смешанной — и это было так освежающе, просто говорить на казахском каждый день.
Так что ситуация меняется. И у деколониальных активистов, у писателей — например, у нас есть потрясающее сообщество авторов — это движение очень мощное. Один из моих любимых — Тилек Ырысбек, сейчас одна из самых ярких фигур в казахской и центральноазиатской сцене. Он говорит на прекрасном казахском, создает интереснейший контент. И даже те, кто раньше был русскоязычным или билингвом, начинают делать казахоязычный контент.
Наблюдается настоящий всплеск в современном искусстве. Одна из моих следующих книг как раз об этом — протестном искусстве Центральной Азии. Я наблюдаю, как мои знакомые, с которыми мы общаемся уже больше десяти лет, вдруг говорят: «Я хочу говорить с тобой на казахском, пусть даже с ошибками, с акцентом, но хочу говорить на своём языке». Это очень красиво.
Особенно это движение усилилось после вторжения в Украину в феврале 2022 года. Оно стало триггером для русскоязычных людей, которые раньше почти не использовали казахский, но теперь хотят включать его в свою жизнь. Это двойное движение: с одной стороны — деколонизация России, с другой — усиление казахского языка, расширение его присутствия в общественном пространстве, где его раньше не было.
Брюс Панниер: Эрика, Диана только что говорила, что молодёжь всё чаще обращается к казахскому языку, и использовала слово «круто». Я слышал это и от других — что сегодня говорить на своём языке среди молодежи считается модным. Ты замечаешь это в других странах Центральной Азии?
Эрика Марат: Да, безусловно. Сейчас считается модным говорить на родном языке или хотя бы всё больше включать его элементы в повседневное общение. Даже если русский остаётся основным, стараются что-то добавлять. Я, например, полностью русифицированный человек, кыргызский для меня — спящий язык. Но каждый раз, когда я приезжаю в Кыргызстан, я стараюсь говорить на кыргызском. И я была потрясена, насколько это помогает установить более глубокую связь с людьми, особенно с теми, кто не говорит по-русски. Эмоциональное содержание этих разговоров — это то, чего мне давно не хватало.
Так что это происходит и в Кыргызстане, хоть и в меньшем масштабе, ведь страна меньше и не такая богатая, как Казахстан. Но процесс идёт. Я думаю, происходит и нечто более глубокое — отказ от стыда за свою культуру. Люди перестают считать ее «отсталой», «низшей» по сравнению с русской или европейской. Начинают воспринимать её как источник достоинства, радости, силы.
О деколонизации сознания русскоязычных центральноазиатов
Брюс Панниер: Когда президент России Путин был с визитом в Казахстане, Токаев начал своё выступление на казахском, и все российские чиновники — глава МИДа Лавров и другие — поспешили надеть наушники. Многие восприняли это как «националистический жест». А как вы это оцениваете? Это просто подчеркивание того, что казахский — государственный, или нечто большее?
Азамат Жунисбай: Это продолжалось всего несколько секунд, буквально пара фраз, но символически — очень важно. Это был месседж: вы в другой стране. Да, вы бывшая колониальная держава, но мы не начнём с обращения к вам на вашем языке. Мы начинаем говорить на своём. Для меня это был короткий, но очень значимый и символический жест.
Во многих местах в Центральной Азии, как сказала Диана, люди никогда не теряли свой язык. Русский так и не стал первым, сознание не было колонизировано.
А вот там, где колонизация дошла до сознания, там больше всего труда теперь нужно, чтобы восстановить свою культуру и язык. Например, русифицированным кыргызам и казахам, которые не могут говорить на родном языке.
Во времена СССР русифицированные центральноазиаты были ближе всех к «имперскому центру», у них были привилегии. Русификация была билетом в более комфортную жизнь. А теперь, после вторжения 2022 года, именно этим людям труднее всего. Они проходят самый длинный путь — к языку, культуре, своему народу. Эрика хорошо сказала: когда ты начинаешь говорить на родном языке, ты можешь общаться на глубоком уровне, которого раньше не было.
Деколонизация, особенно внутренняя, — это, безусловно, масштабный проект, который переворачивает твой мир с ног на голову. Но для тех, кто никогда не терял язык, кто живёт вне этих русскоязычных «пузырей», всё выглядит совсем иначе. Это непропорционально воспринимается, потому что много академиков, интеллектуалов, работников некоммерческих организаций происходят из русскоязычных семей. Поэтому может показаться, что это более крупное явление, чем есть на самом деле. Но многие действительно никогда не теряли язык. И это здорово.
Но я думаю, что именно те из нас, кто зашёл дальше всех, — фактически потеряв или сознательно отвергнув все следы родного языка и культуры — сейчас и пытаются всё восстановить и переосмыслить. И, возможно, это также свидетельствует о том, что русская колонизация — по крайней мере, в отношении умов, культур и мировоззрений людей — не была столь успешной в Центральной Азии. Или, по крайней мере, не была одинаково успешной для всех групп населения.
О «патрон-клиентских отношениях» режимов стран Центральной Азии с Россией
Брюс Панниер: Садыр Жапаров, если не считать президента Туркменистана, — единственный из президентов, кто не провёл половину жизни или больше в Советском Союзе. Вы замечаете разницу в том, как он обращается к народу? Понятно, что, когда он с Путиным или другими, он говорит по-русски. Но видите ли вы какие-то отличия по сравнению с более пожилыми лидерами Центральной Азии — Рахмоном, Токаевым, даже Мирзиёевым?
Эрика Марат: Это очень интересное наблюдение. Я раньше не задумывалась об этом, но теперь, когда вы это сказали, — абсолютно. Он действительно способен говорить на языке той части населения, которая не была столь сильно русифицирована; выражаться в понятиях и подтекстах, которые ближе людям, живущим вне городов. Это то, чего, скажем, [экс-президент Кыргызстана] Атамбаев совершенно не умел. И это то, что Токаев, Мирзиёев и особенно Рахмон — тоже не могут сделать.
Но несмотря на его способность налаживать связь с населением, тот факт, что, вопреки коррумпированному и авторитарному стилю правления, он остаётся очень популярным в Кыргызстане, Жапаров по-прежнему активно сотрудничает с Москвой. Это можно сказать обо всех лидерах региона, за исключением, возможно, туркменского — все они продолжают поддерживать патрон-клиентские отношения или просто очень лояльные связи с Москвой. Они по-прежнему видят выгоды в тесной привязанности к России, несмотря на все зверства и жестокости, которые она творит в Украине.
Думаю, именно здесь возникает раскол, который мы сейчас видим в Центральной Азии, особенно в Кыргызстане и Казахстане: общество движется вперёд, интеллектуалы, творческая элита и гражданские активисты отказываются от колониального нарратива, переосмысляют Россию и её наследие. А правительства и лидеры — нет. И мне очень интересно, к чему этот раскол приведёт в ближайшие годы, когда у общества и коррумпированных автократов в Центральной Азии представления о том, чем является Россия, станут прямо противоположными.
Мы уже видели подобные трения в других регионах, где общество пытается справиться не только с наследием колониализма, но и с лидерами, которые продолжают поддерживать своих колонизаторов или воспроизводить их практики, даже несмотря на то, что формально страны стали независимыми.
Брюс Панниер: Хочу поговорить о российском наследии. Годы назад, когда я работал в селах в Центральной Азии, мне приходилось возвращаться в Москву каждые 8–10 недель. И когда я разговаривал с обычными россиянами на улице, они постоянно говорили о том, сколько всего хорошего Россия дала Центральной Азии, как там стали жить гораздо лучше благодаря российскому влиянию — именно «влиянию», они никогда не говорили «колонизации». Как в Казахстане говорят о российском наследии? Люди говорят: «О, мы столько всего получили от России»? Как складывается этот разговор?
Диана Кудайберген: Я написала целую книгу об этом. Это довольно саморефлексивная деколониальная работа — она пытается осмыслить как историю колониализма, так и то, что нам теперь делать с этими разломами, особенно с акцентом на этничность и страхами межэтнических конфликтов между русскими и казахами.
Советский Союз усиливал и, по сути, продвигал идею, что без него эти два народа перерезали бы друг друга. Я проследила это даже в партийных архивах. Но за 30 лет независимости, несмотря на некоторые локальные конфликты, мы так и не увидели тех масштабных трагедий, которых якобы «следовало ожидать».
Да, был расизм и другие формы дискриминации, но не было открытого насилия.
Я также изучаю, кто такие русские в Казахстане, и это очень эмоционально. Наши русские сильно отличаются от тех, кто приезжает сейчас — например, бегущие от мобилизации. Те, кто живёт в Казахстане давно, у кого здесь история семьи, — они другие. И это видно. Это не те же русские, что из Москвы. Мы видим разницу между «нашими» русскими и приезжими. Я немного пишу об этом в одной из глав.
Когда русских в Казахстане или в Центральной Азии, которые являются нашими гражданами, частью истории, государства, общества, рассматривают как колонизаторов, мне кажется, это неправильный способ вести разговор. Потому что эти люди, их семьи не всегда были непосредственными участниками колонизации. Я считаю, что такого рода обобщения очень проблематичны.
Другая проблема, которая часто возникает: многие казахи говорят: «Как бы жестоким ни был XX век», а для нас XX век — это век советской колонизации, «как бы жесток он ни был, он дал нам много хорошего: мы стали образованными, у нас есть оперные театры, города, цивилизация». Они не осознают, насколько колониальным является сам этот язык. Сказать, что кочевники, в целом люди доколониальной Центральной Азии не имели цивилизации, культуры, что у них не было всех этих категорий — это, по сути, создать иерархию между империей и колонизированными. Мол, мы приносим вам все эти блага, просвещение, модернизацию и так далее.
Я считаю, что говорить в таком ключе, полностью принижая свою культуру, очень проблематично. У нас была потрясающая устная традиция, собственные формы литературы, которые, возможно, не признавались в рамках европейского колониального контекста как «литература», но они ею были.
Другая вещь, которая, как мне кажется, сохраняется и с которой нам действительно нужно бороться — это дискриминация. Она и расизм существуют на разных уровнях. Что в Советском Союзе не было расы и расизма — это неправда. У него была своя форма расизации, которая определённо существует и до сих пор закреплена, как показывают работы моих коллег, которые изучали, например, центральноазиатских мигрантов в России.
Центральноазиатов называют называют «чёрными», используют слово на «ч». Я не буду произносить эту расистскую кличку, но она ужасна. И этот расистский, расизированный язык нормализован в российском контексте. Я вижу множество дискурсов в российских медиа, где обычные люди могут просто сказать: «Я не хочу снимать квартиру здесь, потому что тут слишком много таджиков». И ты говоришь себе: «Вы настолько это нормализовали, что позволяете себе говорить это по государственному телевидению».
Колониализм всегда приходит с иерархией, с имперскими различиями. Кто-то должен быть внизу, кто-то наверху. Такая иерархизация для меня сейчас — одна из самых больших проблем, с которой нам необходимо бороться.
И в рамках этой иерархизации воспроизводятся мифы и ложные нарративы. Да, оперные театры — это прекрасно. Но за них мы заплатили миллионами погибших людей во время Голода 1933 года. Или города, которые были построены за счёт ресурсов бывших кочевников, которые были фактически уничтожены в ходе оседлости, потому что у них отобрали земли, лишили их традиционного образа жизни.
И затем заявлять, что такая «цивилизация», такая «культурность» стоит всех этих жертв — это невероятно жестокая трактовка. Люди пытаются продвигать идеи о том, что они «принесли цивилизацию», или что «колониальное правление в Центральной Азии было полезным», и при этом полностью забывают о насилии, о преступлениях, за которые платили эти земли, эти люди, эти сообщества.
Когда вы говорите, что колонизация была чем-то хорошим, потому что она принесла цивилизацию, вы полностью обесцениваете и стираете жизни, страдания, лишения и травмы, передающиеся из поколения в поколение, которые продолжают преследовать людей по сей день.
Вот в чём, как мне кажется, самая большая проблема этого наследия, с которой мы должны разобраться. Деколонизация означает избавление от этих нарративов, дискурсов и форм знания.
Брюс Панниер: Азамат, в последнее время несколько российских официальных лиц утверждали, что некоторые народы Центральной Азии вообще не существовали. Мы помним, как примерно десять лет назад Путин говорил, что казахской нации не существовало до того, как Назарбаев пришёл к власти и объединил всех. В последнее время мы всё чаще слышим подобные заявления. Создаётся впечатление, что они снова и снова повторяют, будто народы Центральной Азии как нации не существовали, пока не пришла Россия и не помогла им сформироваться.
Ты родом из Казахстана, ты казах. Как ты себя чувствуешь, когда слышишь такие заявления? И как ты думаешь, как реагирует население на подобные заявления — будто в Северном Казахстане вообще никто не жил, что люди просто бродили без места жительства, и именно Россия якобы пришла и помогла им стать нацией?
Азамат Жунисбай: У меня здесь возникают две мысли. Во-первых, когда ты слышишь такие вещи от россиян — будь то политики, публичные фигуры или так называемые журналисты — ты понимаешь, какой российскому обществу ещё предстоит долгий путь. Им нужно научиться осмыслять своё прошлое, понимать, что они сделали, и как их действия и история повлияли на других.
Многие продолжают говорить исключительно в парадигме развития и модернизации. Они как будто застряли в ней. И это ещё раз показывает, как далеко им ещё идти.
Но в Центральной Азии, когда мы слышим такие заявления, это ускоряет процесс деколонизации. Потому что становится невозможно игнорировать Россию как колониальную державу, жестокую и крайне высокомерную.
Когда они говорят такие вещи, это лишь подтверждает, что российское общество ещё не осознало свою колониальную историю — и это ускоряет отход Центральной Азии от российского доминирования.
Люди должны признать, кто такая Россия, чтобы начать двигаться прочь от неё. Это особенно актуально для так называемого «компрадорского класса» — русскоязычных, русскокультурных центральноазиатов.
Брюс Панниер: Задам вопрос, на который хочу услышать мнение всех участников. Как вы считаете, насколько вторжение России в Украину продвинуло процесс деколонизации в Центральной Азии?
Эрика Марат: Это определённо помогло вывести обсуждение в мейнстрим. Процесс деколониального пробуждения продолжается уже давно. Дискуссии и активизм существовали даже в советское время. Но после февраля 2022 года разговоры и практики, которые раньше оставались в узких кругах — среди активистов, художников или академиков — прорвались в общественное поле и нашли новую аудиторию среди обычных людей. Это было что-то, что зрело давно и в последние пару лет наконец прорвалось наружу.
Азамат Жунисбай: Я думаю, это сыграло огромную роль, дало мощный толчок, особенно для тех, кто был полностью русифицирован — русскоязычные, гордящиеся этим казахи. В Казахстане вторжение стало настоящим моментом пробуждения для многих.
Диана Кудайберген: Согласна с Эрикой и Азаматом. Деколониальный дискурс действительно существовал и у диссидентов в советское время. Это также связано с вопросом языка — в казахоязычных кругах такие дискуссии велись ещё с 90-х годов. Там была своя платформа и авторы, писавшие об этом активно.
А затем, особенно в 2000-х, эти идеи начали проникать в русскоязычное пространство. С выходом литературы по постколониальной теории её пытались применить к нашему контексту, а затем с приходом деколониального мышления — за что я особенно благодарна Мадине Толстановой, которая писала об этом на русском — всё больше людей стали это читать.
Помню, когда я ещё была студенткой, я брала интервью у Сауле Сулейменовой, и она сказала: «Это настоящее пробуждение — наконец появился язык, чтобы описать то, что мы чувствовали всю жизнь». А она родилась в 1970-х.
Когда у людей появился этот словарь, это мышление, способы действия — особенно в практическом плане, потому что деколониальность в Центральной Азии — это прежде всего практика, а уже потом теория — это многое изменило. Понятия культурной амнезии, культурного лишения, травм — всё это было внутри, но не было слов, чтобы это выразить. А теперь, когда слова появились, люди создают свой собственный язык.
И это подводит нас к важной мысли, с которой мы начинали: это движение транснациональное и трансграничное. В нём участвуют люди из разных сообществ, в том числе из непризнанных государств, у которых нет своей независимости. Но они все участвуют в общем диалоге, и это крайне важно.
Кто-то по-прежнему колонизирован Россией, кто-то находится в полуколониальном состоянии. Но сам факт, что мы все пережили колонизацию, уже говорит о многом. Я надеюсь, что эти голоса будут услышаны, а тот язык, который мы создаём для себя, станет частью глобального деколониального дискурса.
КОММЕНТАРИИ