Заместитель председателя меджлиса крымско-татарского народа Ахтем Чийгоз почти три года провел в симферопольском СИЗО. Российские власти приговорили его к восьми годам колонии – за участие в митинге в поддержку территориальной целостности Украины, который состоялся 26 февраля 2014 года перед зданием Верховной Рады Крыма. Ахтема Чийгоза и его коллегу Ильми Умерова освободили 25 октября 2017 года (по неофициальной информации, о передаче их Киеву договорились президенты Турции и России Реджеп Тайип Эрдоган и Владимир Путин).
В эксклюзивном интервью "Крым.Реалии" Ахтем Чийгоз рассказал о своем заключении, освобождении и борьбе за украинский Крым.
‒ Правильно ли я понимаю, что до ареста 2015 года с вами вели переговоры? Кто их вел? Что вам предлагали?
‒ Переговоры были. Приезжали из администрации президента России ‒ это и бывший представитель президента Белавенцев (Олег Белавенцев. – РС), и начальник ФСБ Палагин (глава управления ФСБ по Крыму Виктор Палагин. – РС) и замы его, и Аксенов (глава Крыма Сергей Аксенов. – РС).
‒ С этими людьми вы лично общались?
‒ Конечно. Я не боюсь с кем-то встречаться. Главное ‒ показать четко позицию не только свою, но и тех, от чьего имени ты говоришь. Я ‒ заместитель председателя меджлиса крымско-татарского народа. Я и в тюрьме сидел в этом статусе. Мне не приходилось говорить от имени человека Чийгоза Ахтема.
‒ Что именно предлагали? Вам? Меджлису?
‒ Деньги, должности. Настолько это банально было – может, потому что некоторые на это все уже купились. Как тогда все выражались: все продажны – вопрос только в цене. Я это даже не обсуждал.
‒ Когда вас задержали и началось дело "26 февраля", с вами тоже пытались договориться?
Как тогда выражались: все продажны – вопрос только в цене. Я это даже не обсуждал.
‒ Когда меня задержали, я думал, что меня похищают. Я был в кафе, пил кофе. Вломились пятеро-шестеро ребят без опознавательных знаков и в масках. Меня вывели сразу в микроавтобус затемненный. Я прочитал одну молитву про себя, чтобы не показывать, что меня сильно беспокоит происходящее. Минут 30–40 меня катали. Я, конечно, ничего не видел, потому что на голове был мешок. Потом меня в подвал привезли. Тогда я понял, что попал в здание бывшего СБУ, и я для себя вывод сделал. Я же знаю, что от кафе того 50 метров до здания было. Видимо, им команду дали не трогать. Ну, не убивать.
Когда мне сказали, что это за события 26 февраля... я меньше всего об этом думал. Даже следователю сказал: "Ну-ну, посмотрим, как все это срастется". Меня первые полгода вообще почти не трогали – они лихорадочно искали, что же туда пришить.
‒ Вам разрешали видеться с близкими? Матерью?
‒ Жену первый раз увидел где-то через четыре месяца. Месяцев через восемь, когда увидел маму с отцом, они сказали мне оба: "Тебя мысли твои погубят". Отец сказал: "Разберись с мыслями, о нас не думай. Мы знаем, за что ты здесь, и ты должен достойно это пройти". Больше я их не видел.
Условия свиданий в СИЗО ‒ это тоже пытка, особенно для мамы, у которой очень давно болели ноги. Мне не говорили, что она болеет тяжело. Когда я иногда с ней разговаривал, она говорила: "Просто ноги болят". Я считал, что все-таки увижу ее. И по возрасту она не такая старая была. Но когда уже все ‒ сестры, жена не смогли скрывать. Это она уже год болела. Я стал говорить суду, чтобы мне дали возможность встретиться. Мне трижды отказывали, но в один момент меня вдруг во время перерыва, надев мешок, отвезли к матери. И я хоть смог с ней попрощаться перед смертью. Через несколько дней она умерла.
‒ Как вы думаете, почему вас не пустили на похороны вашей матери?
‒ Это сущность этой власти. Им понятия гуманности, человеческих ценностей чужды. Но самое главное, что мой долг сына с честью выполнил мой народ. На похоронах собралось несколько тысяч человек – это при всем этом диктате. И многие говорили: "Мы пришли похоронить свою маму".
‒ Вы называете свое освобождение "спецоперацией". Наверняка, вы узнавали какие-то подробности. Как это удалось?
‒ Были такие моменты, когда говорили, что вот-вот все решится. Но всегда на каких-то условиях. Естественно, я не соглашался. Точно так же и в этот раз пришли, и я сказал, что ничего подписывать не буду. "Мы вас освобождать будем". Я говорю: "Освобождайте".
Я спокойно относился к тому, что должен идти этим путем.
Мне попытались объяснить, что какие-то переговоры прошли между Эрдоганом и Путиным. Понимаете, там нельзя жить с этой мыслью и постоянно смотреть на дверь – так с ума сойти можно. Тут надо с собой договориться. Я жену успокаивал, что восемь лет ‒ это не вся жизнь.
‒ То есть вы смирились? Были готовы отсидеть весь срок?
‒ Я не смирился. Смирился ‒ это значит превратился в некое существо, которое как животное выведут покушать в определенное время…
‒ Переформулирую: вы были готовы ко всему?
‒ Да, я спокойно относился к тому, что должен идти этим путем.
‒ Вспомним 2014 год. В первые недели оккупации меджлис крымско-татарского народа вел переговоры с российской властью, как вы ее называете, и делегировал несколько человек в исполнительную власть Крыма. Это было ошибкой или так было необходимо сделать?
Мы в той лихорадочной ситуации искали выход –как сохранить Крым в составе Украины.
‒ Произошла оккупация. В Киеве никто не знал, что с этим делать, когда регулярные войска, дававшие присягу, и их командиры, к сожалению, сдавали основные объекты. Когда паром ‒ единственная территория, с которой можно было реально войти на территорию Украины, то есть в Крым. И когда там тысячи единиц военной техники шло, а те, кто давал присягу и ели-пили с рук Украины, просто продались. Все это бред, что кто-то должен был с Киева позвонить, дать приказ. Детский лепет, чтобы оправдать свою трусость. В уставе четко написано: первый выстрел в воздух, второй ‒ на поражение.
Мы в той лихорадочной ситуации искали выход – как через свое влияние сохранить Крым в составе Украины. Почему потом Курултай был? Потому что мы одни остались. Нам нужно было искать какую-то форму, противодействовать этому.
‒ Должен ли был Курултай делегировать представителей меджлиса (Ленура Ислямова, Заура Смирнова) в российскую власть Крыма? Были ли другие варианты?
‒ Была задача номер один ‒ сохранить свои семьи. Государство, которое имело возможности ‒ войска, спецподразделения, ‒ оказалось абсолютно бессильным в Крыму. Это было время неопределенности. Но не в основных принципах целостности Украины – что это оккупация. У нас по этим вопросам сомнений не возникало.
Мы пытались сохранить народ, безопасность, но не ценой предательства.
Это нельзя оценивать с точки зрения ошибок. Это нужно оценивать с точки зрения реальности и тех условий, в которых оказались не только мы, но Украина. Если бы мы последовательно не шли бы, то сегодня вообще не стоял бы вопрос о принадлежности Крыма.
‒ То есть, анализируя это сейчас, вы поступили бы так же?
‒ Если бы я что-то сделал, за что мне было бы стыдно, я бы не сидел три года и не вел бы себя соответствующим образом. Мы пытались, соизмеряя возможности в той ситуации, сохранить народ, безопасность, но не ценой предательства. Может, поэтому нас и прессуют там по сей день – нам этого простить не могут. Потому что, если бы мы вели себя лояльно, я думаю, что к сегодняшнему дню вопрос Крыма не стоял на повестке дня международных институтов.
‒ Существует ли раскол меджлиса, который мог начаться в тот период?
‒ Меджлис ‒ это не штаб батальона или армии, не военизированная группировка или партийная, где все уставом прописано. Это выборный орган. Иногда не знаешь, как в какой ситуации люди себя поведут, потому что в принципе все эти 25 лет ситуация хоть и бурно и активно, но развивалась стабильно. В такой ситуации я видел людей, которые у меня ассоциировались со стержнем, а повели себя очень ‒ я другого слова не найду ‒ дешево.
Легко выйти и объявить: не берем паспорта. А что дальше?
Дело не в расколе, а в нахождении возможностей продолжать функционировать этому органу. Это не та ситуация, когда ты взвешенно принимаешь решения, заранее зная, как поступишь. Легко выйти и объявить: не берем паспорта. А что дальше? Мы были настолько этим вопросом обеспокоены, что поняли: конкретного решения не примем, потому что мнения разделились.
Я паспорт не взял. Как отдельный человек, это право каждого. Но если бы я обратился к народу и сказал: "Не берите паспорта", я должен сказать, что делать потом.
Цель стояла ‒ сохранить меджлис как национальный орган и двигаться по базовым вопросам. Удалось ли это? Давайте оценим сразу по действиям оккупантов. Им, например, не нужно было перевербовывать какие-то активные республиканские организации ‒ их просто не стало. Некого было перевербовывать. С меджлисом что произошло? Да, оказались несколько подлецов-коллаборантов.
‒ До аннексии о вас говорили как о непримиримом борце с исламской партией "Хизб ут-Тахрир". После массовых арестов крымских мусульман, которых обвиняют в том, что они являются членами "Хизб ут-Тахрир", ваше отношение изменилось?
‒ "Непримиримый борец" – это еще один миф, который был в аналитике СБУ по Крыму. Я всегда к этому относился так: там есть группа ребят, не определившихся и еще не готовых понимать, что такое национальное движение и борьба за свою родину. В какой-то момент я очень жестко принимал решения и противодействовал. Но это рабочие моменты, а не непримиримость. Это мои соотечественники другой группы активности.
‒ Сегодня вы в Киеве, на свободе, но в Крыму вас ждут ваши близкие. Кто это? Как скоро они ожидают вас увидеть?
Я не хочу быть в стороне, я обязан нести всю тяжесть и горе, что там терпит мой народ.
‒ Слава Аллаху, я смог воспитать детей, которые не боялись со мной общаться, не боялись с внуками и вместе с моей супругой выходить на пикет под Верховным судом. Они ‒ крымские татары. Поэтому они там сейчас живут.
‒ Что вам говорят дети? Ехать в Крым, оставаться в Киеве?
‒ Они знают, что я все равно найду возможность вернуться. У меня есть взрослые девочки с внуками, и нельзя, чтобы из-за какой-то опасности они следом за мной в Киев ринулись.
Три года освобождению Умерова и Чийгоза. Как в Киеве встречали лидеров крымскотатарского народа (фотогалерея)
Я сейчас иногда сквозь сон вижу дом. Я этот дом строил, сажал деревья… Я поэтому вернусь. И этот персик я съем еще, и во дворе буду ходить, и никто меня не напугает. Даже сидя в тюрьме, я иногда шутил: вам сложнее там. Здесь, хоть я и за решеткой, но воздух мой. Мой родной. Вернуть родину, находясь вне ее, намного тяжелее. Я не хочу быть в стороне, я обязан нести всю тяжесть и горе, что там терпит мой народ. Я с ним буду. Иначе это не жизнь.
(Над текстовой версией материала работала Катерина Коваленко.) Материал Крымской редакции Азаттыка.
