Главный врач психоневрологического диспансера под Киевом вспоминает, как она, сотрудники и пациенты медицинского учреждения пережили российскую оккупацию.
В 5 часов утра 24 февраля Марина Ганицкая услышала отдаленный гул взрывов. Она поняла: началось полномасштабное российское вторжение. Директор учреждения для пациентов с психоневрологическими нарушениями в Бородянке, что в 50 километрах к северо-западу от Киева, сразу же выехала на работу.
Она рассказывает о том, что было дальше:
После недель напряженности и новостей о надвигающемся российском вторжении в начале 2022 года я решила, что останусь с пациентами, даже если случится немыслимое. Оно случилось.
В диспансере жили около 350 уязвимых людей. Я проработала там всего шесть недель, но успела сблизиться с персоналом и пациентами, многие из которых нуждались в круглосуточном уходе.
Из 250 сотрудников осталось только 10: мой заместитель, один бухгалтер, кассир, несколько поваров и санитаров. Ни одного врача. Многие сотрудники оказались в ловушке в городах и сёлах, где уже разворачивались активные боевые действия.
Одна из приехавших сотрудниц оставила мужа с четырьмя детьми. Другой сотрудник не мог связаться со своей 15-летней дочерью, которая оказалась заперта в соседнем оккупированном городе. Это были герои, принявшие решение остаться и помогать нашим пациентам, людям с израненными телами и душами.
Каждый делал то, на что был способен. Но разные люди по-разному справляются со стрессом. Не каждый может взять себя в руки и заняться повседневными делами, такими, как варить кашу или менять подгузники.
Война коснулась Бородянки сразу же. В первый день российские войска разбомбили частный дом рядом с больницей. Взрыв был такой силы, что от дома ничего не осталось. Погибли шесть человек. В начале марта россияне взорвали несколько многоэтажек в центре города. Грохот и запахи были похожи на само безумие.
В начале войны местные и жители ближайших сёл искали помощи и убежища в больнице. Иногда здесь собиралось до 800 человек. Среди них были люди, потерявшие родных и близких. Некоторые приносили раненых и умирающих родственников.
25 февраля позвонила главврач соседней психиатрической больницы и попросила принять ее пациентов. Поздним вечером привезли 80 тяжелобольных. Среди них 14 детей с аутизмом. Дети с таким диагнозом очень чувствительны и ранимы, на их долю выпали невыносимые испытания. Это была самая тяжелая часть оккупации. Приходилось успокаивать детей и обещать, что все будет хорошо.
4 марта мы услышали по радио новость о планах организовать безопасный выход для эвакуации мирных жителей. Но гуманитарный коридор так и не создали Несмотря на это, многие жители Бородянки, закутавшись в белые простыни, на свой страх и риск покинули город.
По дороге, которая проходит рядом с больницей, проносились колонны российской техники. Иногда до 500 единиц: бензовозы, зенитно-ракетные установки «Бук», реактивные артиллерийские установки «Торнадо», танки...
Мне было больно смотреть на пылающее вдалеке ночное небо от пожаров вокруг Бучи и Макарова. У меня там жили родственники. Днем были дым, огонь, грохот от шум обстрелов. Все гремело. Это было страшно. Одно дело пытаться выжить самому, и совсем другое — нести ответственность за других людей. Пациенты хватали своих опекунов за руки, спрашивая: «Мы уже умерли? Все уже кончено? Спасут ли нас [украинские военные]?»
В больнице был радиоприемник, но связь с внешним миром была слабой. Мы слушали новости, пока не сели батарейки. Иногда можно было позвонить родственникам с мобильных телефонов. Мы научились заряжать телефоны от автомобильных аккумуляторов.
Порой мне звонили из украинской военной администрации и говорили: «Не волнуйся. Мы делаем все возможное, чтобы вас вытащить. Мы ведем переговоры».
Я передала это пациентам, чтобы успокоить их; они жили надеждой. Когда была мобильная связь, я старалась вести страницу в соцсетях, просто чтобы быть на виду и описывать, в каком положении находятся подопечные. Потом россияне включили глушилки, и связь пропала.
Буйных пациентов раньше держали на верхнем этаже в изолированных помещениях под постоянным наблюдением. После 24 февраля санитаров просто не хватало, поэтому эти больные оставались без присмотра. Они ломали двери и бродили по больнице.
Во время сильного обстрела все ушли в подвал. Было тесно, но все поместились. Мы сидели, лежали и стояли, прижавшись друг к другу. Кто-то плакал, кто-то оплакивал.
Пациенты, которые были более самостоятельными, помогали ухаживать за другими. Некоторые подопечные сбежали из больницы. Они спрятались, а потом вернулись. Рассказывали, что сильно испугались во время взрывов. Один из наших пациентов погиб при обстреле. Он убежал в первый день, а после того, как россияне вышли из Бородянки, нашли его тело. Двое пациентов до сих пор считаются пропавшими без вести.
В первые дни войны в городе еще было электричество и тепло. Затем рабочие ТЭЦ разъехались, и отопление пропало. У нас была пара газовых баллонов, но их хватило только на несколько дней.
Было так холодно, что все замерзло; изо рта шел пар, ноги никак не могли согреться. Иногда варили кашу, борщ, мясо. У нас были свои куры, но никто не мог достать хлеб. Были моменты, когда кусочек хлеба делили на всех. Пациенты собирали крошки и слизывали их с ладоней. Это было так тяжело. Я не знала, как кормить людей и как долго мы протянем.
Сначала воду набирали из колодца на территории больницы. Потом стали приходить российские солдаты, они качали воду для собственных нужд, пока она не кончилась. Нас спасло озеро за забором, мы набирали там воду. Кипятили, но все равно многие перенесли кишечные инфекции. Нам повезло, у нас были нужные лекарства.
Вода нужна была для туалетов, гигиены и ухода за лежачими больными. Воду для мытья пациентов нагревали, а в кровати больных ставили бутылки с горячей водой, чтобы хоть немного согреть их.
На территории больницы было свое хозяйство: 30 коров, лошадь, коза, кролики, куры. Контакт с животными положительно влияет на состояние больных. Мы кормили животных, заботились о них, доили коров.
5 марта в больнице находилось 450 человек. Российские военные протаранили ворота на внедорожнике. Более 60 «кадыровцев» из Чечни, они были агрессивны. Они бегали по больнице, вышибали двери, врывались в комнаты лежачих больных. Они угрожали мне, говорили, что если найдут солдата или оружие, то порежут меня на куски.
Под дулом автомата больных вывели во двор больницы. Мне приказали встать посередине, на меня было направлено оружие. Один из солдат снимал. Меня спросили: «Вы нацистка?»
Я им сказала: «Я украинка! Если хотите знать, патриот ли я, то да. Я люблю свою страну».
Чеченец продолжил: «Мы пришли не убивать вас! Мы пришли освободить вас от нацистской власти. Теперь пенсионеры смогут ходить на парад Победы, носить георгиевские ленточки, больше не будет нацизма в вашей стране».
Солдаты потребовали, чтобы я благодарила на камеру президента России Владимира Путина за мое «освобождение от нацизма». Я видела красные точки лазерных прицелов, скользящие по пациентам; некоторые подопечные плакали от страха.
Чеченские солдаты запретили людям покидать территорию. Они сказали: «Выйдете — будем стрелять». Вокруг диспансера всё было заминировано. Стояла военная техника. Я умоляла их хотя бы выпустить детей, но они отказались. Больные служили живым щитом.
За время оккупации на территории госпиталя скончались 13 человек. Среди них были местные жители и наши пациенты. В основном это были люди, ослабленные тяжелыми условиями. Мы своими руками делали кресты, чтобы знать, кто и где был похоронен. Мы с ассистентом завернули тела наших пациентов и закопали их в промерзшей земле. Я навсегда запомню тот день.
13 марта я выглянула в окно и увидел, что по дороге едут желтые автобусы. Эвакуация началась! Перед отъездом я отпустила всех животных, чтобы они могли найти прокорм.
Российские солдаты встали в ряд и смотрели, как больных грузят в автобусы. Двое тяжелобольных умерли во время эвакуации, остальных развезли по разным регионам Украины — либо в переполненные больницы, либо к своим семьям.
Добравшись до безопасного места, я связалась с семьей и узнала, что мое село все еще под оккупацией, а мой дом поврежден. Мои родители прятались в подвале от обстрелов, а муж и сын спаслись бегством, перебравшись вплавь по ледяной реке.
«Когда ты нас заберешь?» Именно этот вопрос я чаще всего слышала от своих пациентов после эвакуации. Многим не понравилось вдали от Бородянки. Мне начинали звонить с 5 утра. Они боялись, что больницу никогда не восстановят. Более 20 больных не смогли обустроиться на новом месте и умерли.
Проиграв битву за Киев, российские войска в конце марта отступили. После деоккупации я вернулась в интернат и увидела горы мусора и разграбленные помещения. Коза бродила по больничным коридорам, а наша лошадь бегала во дворе.
Летом пациенты вернулись в диспансер. Теперь они иногда с тревогой спрашивают, придут ли россияне опять. Многие думают, что нужно запастись хлебом. Они прячут его в тумбочках.
