«Сына, это ты?!» Как родные завербованных в ЧВК «Вагнер» хоронят пустые гробы

«В цинке лежала большая чёрная кость», «обугленные кости», «гроб закапывали пустой», «гроб был в два раза уже, чем плечи у мужа» — таких сообщений в чате жён и матерей наёмников ЧВК «Вагнер», которые воевали в Украине, множество. Некоторые женщины рассказывают, что, несмотря на то что гроб «был запаян», его вскрыли, но тест ДНК сделать было уже невозможно — «тело уже сгнило» либо было настолько обгоревшим, что тест делать отказались. Многие родственники не решаются вскрывать гробы, но по их весу отмечают, что он «как будто пустой» или «слышно, как перекатываются кости».

Любые сомнения родственникам даже не с кем обсудить — дозвониться до представителей ЧВК можно с трудом и только по вопросам выплат. Но и в этом случае не всегда удаётся получить «гробовые» и «100 тысяч на похороны» — иногда вдовы и матери ждут компенсаций месяцами уже после того, как им подтвердили смерть их наёмника. Некоторым собеседницам «Сибирь.Реалии» (проект Русской редакции Азаттыка) гибель не подтвердили до сих пор, но «зарплату бойца» переводить давно перестали.

«ДЕВОЧКИ, ЧТО ТАКОЕ ТЕРМОБАРИЧЕСКИЙ СНАРЯД?»

«Останки моего сына привезли 20.05.2023 в Новосибирск, опознать было невозможно, в цинке лежала большая кость чёрного цвета, сказали термический снаряд, — пишет в чате Евгения Просвиркина из Новосибирска (до этого она с семьёй много лет жила в Чите, сын до вербовки в ЧВК оставался в Забайкалье). — В свидетельстве о смерти указано погиб 24.03.2023, 20.05.2023 составлена соответствующая запись акта, место смерти г. Артёмовск. Уходил на войну в составе ЧВК "Вагнер" 29.11.2022 из Забайкальского края из Читы, привезли в Новосибирск по месту моего жительства. Похоронили в Чите. Не верю, что это мой сын, ДНК-экспертизу не из чего было взять. Может, кто-то что-нибудь знает о моём сыне. Напишите! Просвиркин Максим Владимирович 19.06.1990 года рождения».

Евгения рассказывает журналисту «Сибирь.Реалии», что переехала в Новосибирск всего полтора года назад из-за внучки, которую туда решила увезти из Забайкалья бывшая жена сына. На тот момент Максим уже сидел в читинской колонии.

— 29 мая у него заканчивался этот контракт с ЧВК, и он должен был вернуться. Прошло как раз полгода с даты вербовки. И в этот день, так получилось, я пришла «опознать» тело. На самом деле нечего было опознавать, — вспоминает Евгения. — Если бы он остался в колонии, уверена, уже бы вышел, потому что его друг, адвокат, говорил, что в мае можно подать на УДО. У него была «лёгкая» статья — 158-я, «Кража». Посадили, потому что до этого была условка, так бы не посадили. Он сидел в ИК-3 в Чите. Оттуда 29 ноября ушёл на войну. Отговаривала я, как только узнала, что чевэкашники шныряют по колониям — специально звонила, говорила: «Не смей! Будут уговаривать — не соглашайся. Не бери грех на душу». Так он мне ничего не сказал, сказал моему брату, что подписал контракт: «Только маме ничего не говори!»

Евгений Просвиркина не понимает, почему сын решил идти на войну.

— Я ему когда говорила, чтобы не соглашался, он же здраво отвечал: «У меня зрение плохое, как я туда пойду, зачем?» А как подписал, его, видимо, сразу в другой барак перевели — никакой связи не было. Потому что я где-то через дня четыре-пять (как позже выяснила) позвонила в ИК-3: «Позовите мне, пожалуйста, Просвиркина Максима». — «А Максим ушёл на войну». Со мной истерика. Его, видимо, угнетало закрытое пространство, хотел на свободу любым путём. Ну вот и получил свободу. А я ведь ему повторяла, что надо потерпеть полгода всего: «Сына, мы с тобой сейчас в одинаковом положении. Я среди чужих людей в Новосибирске, и ты среди чужих людей. Я же тоже тяжело привыкаю к людям, к новому городу». Я ему помогала, деньги отправляла, всё на свете, нужды не было.

По словам матери Максима Просвиркина, ей звонил парень, который сидел с её сыном. Он рассказал, что отговаривал Максима от решения идти на войну. Потом позвонил сын: «Мама, мне здесь так нравится, здесь так классно, я нисколько не пожалел, что я сюда пришёл».

— Я удивлялась, а потом поняла: он не воевал в то время ещё. Брату сказал, что он стоит в резерве. Я не верила: «А ты что тогда трясёшься, тебе страшно?» — «Нет, просто зима, холодно. Не такая, конечно, зима, как в Забайкалье или Новосибирске, но всё равно холодно». — «А что сейчас делаешь?» — «В резерве стою. Здесь вообще классно. Где-то вдалеке стреляют. А здесь не страшно. Просто как в армии. Не переживай, не бойся, скоро приду, в мае уже буду дома. Ты не вздумай переезжать из Новосибирска, я к тебе приеду обязательно. Будем вместе жить, вместе пробиваться, я устроюсь на работу». Звонил он мне три раза оттуда [из Украины]. А 30 мая мне позвонили из Новосибирска и сказали о том, что он погиб: «В какой форме одежды вы его хотите захоронить?» Я говорю: «Я его ещё не видела, давайте по обстоятельствам. Как приеду, так и скажу». — «Будете опознавать тело?» — «Да, буду». — «Приезжайте 31 мая в 15:30 в новосибирский крематорий».

Евгения Просвикина поехала на опознание с подругой Ольгой.

— Нам перед этим объяснили: «Выйдет сотрудник ЧВК "Вагнер", он вас проведёт на опознание». Полчетвёртого приехали, к нам никто не вышел, никакой сотрудник ЧВК «Вагнер» к нам не подошёл. Пришёл только мужчина, который помогает в организации похорон. Я ему: «Буду хоронить сына в Чите, он всю жизнь там прожил, там родственники все похоронены». Он развернулся и ушёл. Мы просидели в этом крематории часа полтора, наверное, пока волонтёр не позвонила своему какому-то знакомому и попросила: «Пусть хоть кто-нибудь выйдет». Вышел сотрудник крематория, весь такой как швейцар одетый и спросил: «Будете опознавать тело?» Мы говорим: «Да. Мы зачем же сюда приехали?» Подруга спросила: «Там вообще есть что опознавать?» Он сказал, что нет: «Да вы представляете, что такое термобарический снаряд?» — «Нет, не представляем». — «Там просто обугленный кусок лежит, и всё». — «Раз я сюда приехала, пойдёмте в любом случае опознавать». Пришли мы в эту комнатку, где опознание происходило: гроб уже был открытый, при нас его никто не открывал. Этот саван, которым накрывают, тоже был уже открыт. В нём лежал кусочек обугленного тела. Вернее, человека это вообще даже не напоминало. Я: «Сына, сына, это ты?!» Потом Оля давай кричать, что это не он. Я тоже как очнулась: «Оля, это ж не его нос». — «Да какой это нос?! Это косточка небольшая из позвоночника вышла». Я вылетела из крематория, прооралась.

После Евгении сказали, что, так как гроб вскрывали, его следует «переоцинковать».

— «28 тысяч, пожалуйста, нам за переоцинковку гроба. Вам придёт счёт от ЧВК "Вагнер"». Ну что делать, спросила, куда переводить, и полетела в Читу. Прилетела 2 июня, а его (захороненное тело Евгения настойчиво отказывается называть «сыном» или «Максимом», других тоже поправляет. — Ред.) привезли только в понедельник. Перед этим мне позвонил неизвестный, сказал: «Я его переоцинковал, деньги мне, пожалуйста, на карту сбросьте, 28 тысяч. К этому телефону привязана карта Сбербанка». Я сбросила эти деньги. Мы его похоронили. 4 марта он якобы погиб, а в свидетельстве о смерти от 20 мая написано так: «24 марта 2023 года он погиб, о чём 20 мая 2023 года составлена соответствующая дата акта номер 3016. Место смерти: Донецкая народная республика, город Артёмовск». Но на гробу почему-то стояла дата 17.05. Оля спросила: «Это что за дата?» Сотрудник крематория говорит, что это формальная дата его перевозки сюда. «Но в свидетельстве о смерти написано, что его обнаружили якобы 20 мая! А вы его 17 мая уже привезли? И только 20 мая свидетельство о смерти выдали?» Вы мне по телефону 30 мая сказали: «Он у нас уже три дня здесь». Значит, его 27 мая привезли?! Я вообще ничего понять не могу. Неизвестно, во-первых, кого я похоронила. Останки какого-то человека.

Евгения после посещения крематория пыталась сделать экспертизу.

— Сразу сказала: «Я буду делать ДНК-экспертизу». Мне объяснили: «ДНК-экспертизу можно сделать только с корня волос с головы либо из подмышечной зоны, из паховой». Головы там вообще не было. Либо ещё ногти можно [отдать на тест ДНК], либо зубы без кариеса, либо кровь. Я тогда привезла его в Читу и спросила друга Максима, который работает в МВД. Он сказал, что специально спрашивал — ответили, что тело после термобарического снаряда никто не берёт на экспертизу.

Евгении Просвиркиной неизвестно, когда и при каких обстоятельствах попал снаряд.

— Я писала письмо на почту, которую мне в «ЧВК-чате» скинули: «Я такая-то, мой сын ушёл на войну и погиб, такого-то числа сообщили. Прошу вас, сообщите мне, пожалуйста, обстоятельства его гибели». Молчание. И претензии некому предъявить? Он же не военный армии. Пригожину, что ли?

За то, что сын отправился воевать, мать получила три выплаты.

— Ушёл он в ноябре, а первая зарплата пришла в феврале. Как ушёл, он мне сразу позвонил, спросил данные паспорта. Потом он мне второй раз позвонил, якобы данные моего паспорта «потерялись», повторила. Третий раз он позвонил уже 2 февраля по видеосвязи через ватсап. Увиделись хоть, поговорили. «Зарплата приходила?» — «Нет, не приходила». В итоге первая зарплата пришла 28 февраля. 280 тысяч, вторая — 29 марта, 157 тысяч. И третья пришла 29 апреля, 70 тысяч. Все получала в Новосибирске наличкой. Нафига мне эти деньги? Они все и ушли на похороны и на алименты внучке. Я ещё спрашивала у мужчины, который зарплату выдавал: «Вы только зарплату выдаёте? Может быть, поможете мне найти сына? Где он воюет? Он у меня один, никого больше нет. Пожалуйста, помогите». — «Ну что я могу сказать, женщина: либо картошку сажает, либо "укр**ов" бьёт». Всё, весь разговор. «Зарплату получаете, значит, живой. Вы последний раз сюда приезжаете. 29 мая он придет, привезёт оставшуюся зарплату сам». Я специально 29 мая взяла отпуск, чтобы сына встретить. И вот у меня отпуск в похоронах и поминках прошёл.

«И НЕПОНЯТНО, КОГО МЫ ПОХОРОНИЛИ»

Об обугленном теле, пустом гробе или отказе делать ДНК-тест — каждое третье сообщение в чате жён и матерей завербованных в ЧВК.

— У нас то же самое, только свидетельство и осталось от сына. «Разрушение и обгорение тела термобарическим снарядом», и гроб пустой, — говорит Елена Тихановская. — ДНК не было и вскрытия тоже. Гроб был закрытый, запаянный и без окошка. Сказали, что вскрывать «не следует» — мол, там внутри «фрагмент тела» и уже шёл запах, когда запаивали. Сейчас вот женщина в ответ написала в telegram-канале: «Вам пришёл обугленный кусок тела? И нам тоже. И непонятно, кого мы похоронили. Вроде как сказали, что по наколке определили, что наш». А как? Мы никакую наколку нигде найти не могли! Чёрный кусок как будто бы угля обгоревшего, а от человека там ничего нет! Сейчас буквально мне женщина писала: мол, я не мать, я тётя, но вот гроб «племянника» открыли, а там лежал обугленный кусок угля. Или вот женщина звонила, у неё тоже сын в ЧВК был, тоже погиб. Она говорит: «Это не он, это вообще не его привезли. Там человек лежал, но он весь уже отёк. У нашего брови были широкие, у этого брови узкие. Конечно, ног нет, ничего нет, все расплылось, 20 дней где-то пролежал. Я тоже сказала, что это не мой сын!» Она из Забайкальского края. Он у неё вольный (так матери и жёны завербованных привычно называют тех, кто пришёл в ЧВК не из колонии или изолятора, а «со свободы». — Ред.), скрыл от всех, уехал в Питер, нашёл там ЧВК «Вагнер» и поехал «деньги зарабатывать». Кстати, она тоже сказала, что только перед его гибелью стала «зарплата доходить».

Елене Тихановской посоветовали узнать у куратора позывной сына и номер штурмового отряда, номер жетона.

— Тогда есть надежда, что подтвердят, что воевал, дадут гробовые. Мне никто ничего не дал. Сохранился номер человека, который мне сообщил о гибели. Девочки в чате мне говорят, что это и есть «куратор», ему надо звонить, спрашивать позывной сына, потому что там [в ЧВК «Вагнер»] по фамилиям и именам их не называют. Он же должен сказать номер жетона, номер штурмового отряда. Мне ещё сказали взять справку о захоронении, чтобы получить выплаты за похороны. Завтра поеду в администрацию узнавать. Но как я буду доказывать? Ну сфотографировали памятник — вот и всё. Я его похоронила за его же зарплату, я ж его деньги не тратила, я ему берегла. И вот за его зарплату в Чите и похоронили. Сына ли, не знаю. У нас столько было препятствий с этими похоронами: и фамилию на памятнике неправильно написали, с ошибкой выбили на граните, и фотографию на памятник долго не брали. Как будто не хотел, чтобы хоронили, — или это я повсюду ищу знаки? Ещё верю, что он жив, всем рассылаю его фотографию, вдруг узнают. Фамилию, имя, отчество пишу, вдруг не узнают по фотографии — говорят же, что на войне быстро стареют.

Так делают многие родственники погибших: продолжают в чатах искать их как живых. Другие участники чатов возмущаются и банят их: «Зачем публикуете имена и фото?! Повсюду шпионы!» — говорит Елена.