В центре Худжанда — второго по величине и значимости таджикского города — на многоэтажный дом повесили портрет президента Эмомали Рахмона. Таких портретов в стране много, но этот — самый большой, просто огромный, его повесили практически на окна дома, и он закрыл 20 квартир от солнца. Жильцы пробовали возмущаться, ходили в хукумат и местные газеты, но журналиста, осмелившегося написать об этом, чуть не объявили врагом народа, и люди перестали роптать, и в конце концов привыкли жить без белого света, с видом и днем и ночью на обратную сторону своего президента.
Это случилось прошлым летом. Я видела гигантское полотнище — выбор места очевиден: дом стоит на проспекте Ленина, по которому проезжает кортеж президента, когда он посещает город, — и не заметить портрет самого себя, стало быть, не может. Авторы знали, что делали, но не ведали, что творили.
Избыточность, перебор — с размером, выбранным местом, напрасной обидой людей и здравым смыслом — очевидны, но ответ на простой в своей наивности вопрос «зачем?» всегда тонет в многосложных объяснениях сакральности власти на Востоке, как обязательном условии стабильности и порядка, твердой руки, без которой народ якобы уважать не будет, и так далее.
Но зачем лишать людей белого света? А по-другому не получается, сакральность, как всё мистическое и таинственное, требует жертв — больших и маленьких, намеренных и случайных, — и хорошо, если эта жертва — всего лишь свет в окне.
История про то, как падишах заслонил собой солнце и люди остались в кромешной темноте, удивительно метафорична для всего региона, она могла быть сюжетом старой народной сказки народов Центральной Азии.
The Stans — в этом объединительном суффиксе много стереотипов, и если не знать настоящую жизнь региона, а не его созданный международными СМИ образ, то кажется, что такой портрет мог висеть на худжандском доме всегда, однако на деле не висел даже год назад. В 1999 году я видела портрет президента в разрушенном гражданской войной Таджикистане только в кабинете у командующего погранвойсками, у которого брала интервью, — портрет был выбит на персидском ковре, висевшем над столом военного чина. В каждый последующий приезд портретов и других признаков крепнущего культа становилось больше, как и в Казахстане, но и здесь и там до поры до времени соблюдалась мера и с размером и с количеством, что-то сдерживало, не давало восточной душе разгуляться. По-настоящему обожествленный культ отца народа существовал только в Туркменистане. В других постсоветских центральноазиатских республиках прижизненных памятников не строили — и, когда-то читая про позолоченного Туркменбаши, я не думала, что пусть не такие роскошные, а поскромней памятники появятся и у нас, а мой таджикский коллега, в свою очередь еще года три назад подшучивавший надо мной и нашим нарождавшимся культом Елбасы, не думал, что в скором времени в его стране даже не потрудятся придумать собственное оригинальное звание президенту, а беззастенчиво стащат его у казахов или у туркмен — теперь не разберешь, да и какая разница.
На официальных мероприятиях президента Таджикистана уже величают длинно и витиевато: «Пешвои миллат, чаноби Оли мухтарам президенти мамлакат» («Ваше превосходительство господин президент, лидер нации»), хотя соответствующий законопроект еще только поступил на утверждение в парламент. Эволюция центральноазиатских правителей до смешного копирует друг друга, каждому понадобился свой срок, чтобы отлиться в металле и забронзоветь. У памятников и их прототипов есть свои отличия, особенности и исключения, которые только подтверждают правило, но все вместе они теперь действительно составляют единый монументальный ансамбль The Stans.
За минувшие 25 лет они часто встречались по разным поводам, в разном формате и составе, который меняла лишь смерть или революционные вихри, и в такие моменты интересно было наблюдать за сходством и различием характеров и темпераментов людей, влияющих ни много ни мало на судьбу их народов.
Мне запомнилась далекая весна 2001 года: президенты собрались в Алматы, говорили, как водится, о газе, в какой-то момент тональность разговора повысилась и выделявшийся на фоне остальных Ниязов стал что-то раздраженно выговаривать Акаеву, подкрепляя свои слова движением указательного пальца, украшенного драгоценным перстнем, и всё внимание присутствующих, казалось, было загипнотизировано этим посверкивающим в такт движениям кольцом. Сегодня один из собеседников — который тогда, в 2001-м, выглядел доведенным до логического абсурда примером центральноазиатской диктатуры — мертв, второй — служивший исключением из правила, которое, как известно, только подтверждает правило, — в изгнании.
Как герои авантюрно-приключенческих романов, они представляли собой идеальную компанию разных темпераментов — сангвиник, холерик, флегматик, меланхолик, Д’Артаньян. Уточнение, кто кем был, не столь важно, как то, что в итоге исходной моделью развития стал эксцентричный Туркменбаши.
Наша общая эволюция постоянно двигалась вспять — и это не была только внешняя символика со всем ее абсурдистским подобострастием. Выложенное металлическими чушками гигантское слово «Елбасы» — скорее бессмысленный кич, безвкусный перформанс авторитаризма. Дело не только и не столько в этой бутафории — не в том, что называть современных президентов «о несравненный повелитель мира» стыдно, а в том, что каждый новый центральноазиатский культ всё сильнее придавливает так и не проросшие зачатки свободного, прогрессивного духа этой земли. Тень отцов — строгих, всемогущих, авторитарных — грозно нависла над всеми, закрыв солнце.
Публикации раздела "Блогистан" могут не отражать позицию Азаттыка.
