Сталинская депортация — одна из незаживающих ран народов России. 77 лет назад чеченцев и ингушей выслали в Центральную Азию, где почти каждая семья потеряла свою часть. О том, как чеченца и его друга-ингуша в годы депортации отправили в Грозный на соревнования по боксу и с каким трепетом на обратном пути их с баночкой земли с родины встречали земляки, Северо-Кавказской редакции Азаттыка («Кавказ.Реалии») рассказал житель чеченского села Герменчук Хусейн Бетишев.
Справка: В СССР тотальной депортации были подвергнуты десять народов: корейцы, немцы, финны-ингерманландцы, карачаевцы, калмыки, чеченцы, ингуши, балкарцы, крымские татары и турки-месхетинцы. Из них семь — немцы, карачаевцы, калмыки, ингуши, чеченцы, балкарцы и крымские татары — лишились при этом и своих национальных автономий.
— Боксом я увлекся в четвертом классе, когда жил в Гурьеве (сейчас это Атырау, город на западе Казахстана. — Ред.), куда меня и брата Айнди после смерти наших родителей из Джамбульской области Казахстана забрали наши двоюродные братья Тапа и Бийлак. Там я ходил на секцию. Задолго до меня боксом начал заниматься ингуш Эрка Ведзижев. С ним мы подружились, вместе осваивали спорт, участвовали в соревнованиях и побеждали.
Это было в 1954 году. Нас после тренировок просил задержаться тренер. Он сказал, что на Кавказе, в Грозном, будет проходить турнир, что мы с Эркой включены в список участников. Велел активно тренироваться.
Мы были поражены сообщением и не могли поверить. В Казахстане наши люди жили с одной-единственной мечтой — вернуться на родину. Как только человек произносил «Салам Алейкум», звучал естественный для каждого вопрос: «Когда нас пустят домой, слышно ли что-нибудь?» И при этих обстоятельствах возможность оказаться в команде и попасть на соревнования в Грозном была великим чудом!
Мы дома рассказали о предстоящей поездке. Весть разлетелась тут же, и к нам с Эркой толпами приходили чеченцы и ингуши, давали советы, как надо себя вести на родине, просили узнать состояние того или иного села.
Итак, настал день выезда. Нас привезли в аэропорт, в команде было 13–14 спортсменов. И мы на «кукурузнике» прилетели в Грозный.
Вдруг слышим чеченскую речь в одном из дворов — дети. Мы с Эркой стоим как вкопанные. Это же невозможно, как здесь могут быть чеченцы!
Соревнования проходили в Доме культуры имени Ленина, в Заводском районе. До начала оставались три-четыре дня. Мы с Эркой активно тренировались. И вот за день до начала турнира прошли взвешивание и были готовы драться. Вдруг к нам подходит тренер, отводит в сторону и сообщает: «Вас не допустили к соревнованиям. Причину вы сами знаете. У меня будут большие неприятности из-за того, что привез вас в этот город».
Нас будто в жаркий день неожиданно облили ледяной водой. Мы ничего не могли вымолвить. Все наши планы рухнули разом. Вот так, в полном расстройстве, мы провели этот день, и соревнования начались без нас. Мы с Эркой гуляем по городу. Прогуливаемся и возвращаемся, снова гуляем, всё в душе вперемешку — радость видеть родину и горечь после отстранения от участия в турнире.
Наконец мы сели и задумали план пробраться в мое родное село, как нам было велено родственниками. У Эрки к тому же был фотоаппарат. Мы попросили тренера отпустить нас назавтра в Герменчук, пообещали, что к вечеру вернемся в Грозный. Он с трудом, но разрешил нам, и с утра мы вышли в путь.
Герменчук был переименован, назывался Мостовая — так нам подсказали люди, к которым мы обращались по пути. Дороги были гравийные, мало встречалось машин, изредка ходили «полуторки», меняя их, мы доехали до этой самой Мостовой.
Сошли с машины в самом начале села. Красота была неописуемая: канавки с проточной водой вдоль улиц, в них купаются утки, гуси, куры. Но всю эту красоту портило то, что в воде помимо птиц виднелись головы свиней. Мы шли по улицам и видели треснувшие стены домов, подгнившие ограды из лозняка. Смотрим на людей, они — на нас, двух спортсменов в трико и майках. Глядят удивленно, но никто не вступает с нами в разговор.
Так мы дошли до речки Джалка, что разделяет село на две части. Закатав штанины, перешли ее и ступили на большую улицу, где сейчас находится большая сельская мечеть. Оттуда мы попадаем на узкую улицу, продолжаем идти. Вдруг слышим чеченскую речь в одном из дворов — дети. Мы с Эркой стоим как вкопанные. Это же невозможно, как здесь могут быть чеченцы! Мы снова прислушиваемся — это действительно была чеченская речь!
Мы подходим к дому, к низенькой мазанке. Входим во двор, я впереди, Эрка за мной. Я говорю: «Салам Алайкум!» Дети резко прекращают играть, замирают и смотрят на нас. Из дома, точнее лачуги, выходит старушка и спрашивает детей на чеченском: «Что же случилось, почему вы замолкли, что за напасть?»
Наконец она видит нас с Эркой. Я здороваюсь: «День добрый, бабушка!»
Женщина, как и дети, тоже застывает на месте, потом спохватывается, причитает: «Аллах, Аллах, какое же это чудо, за эти десять лет вы единственные, кто вошел в этот двор и заговорил по-чеченски! Откуда же вы взялись? Какими судьбами? Чьи будете?»
К нам дома толпами ходили чеченцы и ингуши, словно мы паломники, вернувшиеся из Мекки. Каждый из них снова и снова просил рассказать о родине.
Женщина подходит к нам и обнимается, гладит то меня, то моего друга и плачет. Моя рубашка стала мокрой от ее слез. Она так долго сокрушалась и плакала, что мне стало неловко. Я впервые в своей жизни ощутил тепло материнских рук… В Джамбульской области у меня сначала умер отец, через два дня после него — мать. Но я их не помню, был слишком мал, помню только их могилы, которые мы с братом охраняли с утра и до вечера, чтобы до их тел не добрались жучки и ящерицы.
Я стал плакать вместе с бабушкой.
— Будьте же здоровы, чьи же вы будете?
Я называю имя своего отца и говорю, что он был в Герменчуке кузнецом. Рассказываю, как мы оказались в селе.
Ее звали Келимат. Она спрашивает мое имя, я говорю: «Хусейн». Она снова обнимает меня и плачет пуще прежнего. Говорит: «Ведь я же тебя малюсеньким на руках носила!»
И указывает на соседний дом: «Вот двор твоей матери и ее родителей. Она тебя сюда приводила, когда ты был малышом. Ты крупненьким ребенком был, и все тебя любили».
Баба Келимат снова пускается в слезы, и я вместе с ней.
Наконец, когда все пришли в себя, нас пригласили в дом. Потом во двор вынесли столик и накрыли его всем, что было съестного в семье. Мы сидели и общались.
Келимат называла меня моим младенческим именем Гага. Я спросил ее про дом, в котором родился. «Поведу вас туда», — сказала она.
Мы поели, затем бабушка взяла меня и Эрку за руки и повела по улицам. Мы пришли ко двору с плетеной оградой. Долго стояли у порога, а Келимат рассказывала про двор и моих родителей.
Я крикнул: «Хозяин!»
Из дома вышел мужчина. Спрашивает: «Вы кто будете?»
Говорю: «Я хозяин этого дома».
Мужчина застывает на месте.
Оказалось, что это был председатель колхоза. Говорит, что он с работы зашел пообедать, приглашает нас во двор. Показывает дом, рассказывает, что он сделал в доме всё, что мог, что крыша была прохудившаяся, а он ее отремонтировал. Я смотрю и вижу: то там нет кирпича, то тут щель в стене — худой был дом.
Ворота Бетишева со следами войны. Наши дни.
Я обошел двор, сад, представляя, что у меня были родители и что они когда-то ходили по этой земле.
Из дома вышла женщина. Мужчина сказал, что он опаздывает на работу и оставит нас с его женой, и ушел. Дома, в Казахстане, мне было велено привезти горсточку земли с родного двора. Я попросил женщину стеклянную банку, она мне ее дала тут же, я набрал в нее земли, мы попрощались и ушли.
Келимат привела нас к себе. Когда-то жил в селе кумык Закри, участник и инвалид Первой мировой войны. Он делал медную домашнюю утварь, хорошо овладел чеченским языком и знал традиции. И люди выдали за него чеченку Келимат. Она не была депортирована, осталась в селе как жена кумыка.
Время шло к вечеру. Мы сказали бабе Келимат, что мы должны держать слово, данное тренеру, и вернуться в Грозный. Но она и слышать не хотела. Мы поняли, что нет смысла уговаривать, и остались у нее ночевать.
Бабушка устроила в нашу честь вечеринку, пригласила всех живущих в Герменчуке-Мостовой кумыкских девушек и парней. Мы весело провели вечер. Все жалели нас и спрашивали про жизнь в Казахстане.
Мы с Эркой проснулись от причитаний Келимат. Встали, вышли и ахнули: двор, вся улица, буквально вся, была усеяна жителями села. Оказалось, они часами ждали, чтобы увидеть нас.
Мы с Эркой собрались в дорогу. Келимат плакала снова, обнимала нас и отпустила с трудом. Мы вышли на улицу, а народ с удивлением рассматривал нас. Людей было так много, что мы с Эркой не могли даже протиснуться, чтобы уйти.
Нас провожал зять Келимат по имени Ваха. Он взял у нас котомку с едой, которую нам приготовила бабушка, долго упрашивал людей пропустить нас, и они, постепенно отступая, дали нам уйти. Никто нас не тронул, даже не задел. В их глазах читалось только одно: вот они, враги народа, враги всей страны!
Мы прошли сквозь толпу и дошли до центра села, где стоял клуб. Там нас ждала «полуторка», оказалось, что Ваха заранее попросил водителя подбросить нас в Грозный. Мы сели в нее и уехали.
Музей из осколков во дворе Бетишева.
Я и Эрка долго думали, как объяснить тренеру наше опоздание, рассказали ему про наш визит в мое родное село. Он нас понял и не стал ругать.
Соревнования кончились без нашего участия. Мы сели в грозненском аэропорту на «кукурузник» и вернулись в Гурьев.
К нам дома толпами ходили чеченцы и ингуши, словно мы паломники, вернувшиеся из Мекки. Каждый из них снова и снова просил рассказать о родине.
Отныне в Гурьеве без меня и Эрки не проходили ни похороны, ни свадьбы наших земляков. Нас, пацанов, приглашали как самых важных гостей. И каждый раз засыпали вопросами о нашей поездке в Чечню.
Священной для всех стала банка с привезенной нами землей. Каждый опускал в нее два пальца, доставал щепотку и, поднося к губам, целовал. Люди брали у меня эту банку на ночь, а утром приносили обратно. Землица каждый раз возвращалась ко мне, но никогда не убавлялась — она была дороже золота, дороже всего на свете, ее невозможно было украсть.
***
Сегодня Хусейну Бетишеву под 80. Помимо депортации он пережил две войны. Живет в доме вдвоем с женой. Много читает. Главные книги на полке — Коран и произведения Шекспира. Если память о высылке живет в его душе, то о войне напоминает весь его двор, который он принципиально не освобождает от следов обстрелов 20-летней давности: груда осколков мин и снарядов собрана и просто лежит в саду. Особенно впечатляют ворота его дома, которые он так и не сменил — на них очень много дыр. Знакомые просят его сохранить ворота как свидетельство войны, а сами, как говорит Хусейн, «давно смели в своих дворах следы тех лет или отстроились заново».