Приступая к разбору прозаического наследия казахского самородка, надо сказать, что это не художественная и не философская проза в прямом значении этих определений. И все же эта вещь скорее ближе к философской прозе в ее эссеистической разновидности, развитие которой связано с именами Монтеня, Шопенгауэра, Ницше, Кьеркегора, а в древности — Марка Аврелия и Блаженного Августина.
До Абая эта традиция западноевропейского философствования дошла, видимо, через Льва Толстого, в частности через его книжки для народа, в числе которых издательство «Посредник» выпустило в январе 1887 года «Календарь с пословицами на 1887 г.», переросший впоследствии в грандиозный цитатник и рабочий дневник под названием «Круг чтения». Абай, по утверждению Мухтара Ауэзова, писал свою прозу в период с 1890 по 1898 год. Следовательно, он вполне мог пользоваться «Календарем» Толстого, почерпнув оттуда для себя много полезного, в том числе и из античной мысли, о чем говорит, в частности, 27-й монолог Абая, где приводится диалог Сократа с Аристодемом, слово в слово повторяющий соответствующий диалог из Ксенофонта.
Но в данном случае нас интересует не Толстой, и не Ксенофонт, и не их связь с Абаем, а проникнутость последнего античной моделью философствования с его сократовской иронией и майевтикой, легко разрушающими кажущуюся незыблемость привычных представлений. Из прозаических текстов Абая явствует, что он в написании своих так называемых «Слов» руководствовался именно западными образцами, а не восточными с их бесконечной регламентацией очевидных вещей. Возьмите, к примеру, «Кавус-наме» — памятник 7-го века — или «Кутадгу билиг» Юсуфа Балагунского. Они неспешны и монументальны, в них все должно предшествовать из предыдущего или готовить последующее, в них все, начиная с восхваления Аллаха и заканчивая самовосхвалением автора, есть дань традиции, суть которой — в отрицании всего нового и нетрадиционного.
Что касается Абая, ему, охваченному прогрессистскими веяниями 19-го века, было тесно в рамках мусульманской ортодоксии и потому в поисках формы он обращается к эссеистической манере письма, свободной и раскованной, где можно мыслить о чем угодно и в каком угодно направлении. Однако это не означало отказа от своей духовной основы, каковым всегда было у Абая исламское вольномыслие. Представляется, что здесь он совершает феноменологическую редукцию и возвращается к античным истокам ислама, к аристотелевско-платоновскому рационализму, без которого было бы немыслимым всякое философствование в исламе.
Тем не менее прозаические этюды Абая нельзя назвать чисто философским произведением. Это скорее интеллектуальная публицистика или своеобразный сплав, в котором и этика и теология, и культурология, и философия, и просто мысли по поводу. Ибо эссеистика — это всегда мысли по поводу, это живой отклик на бурнокипящий поток современности, жанр критики, отрицающий порой само понятие жанра.
Здесь теперь самое время поразмыслить о названии прозаических этюдов Абая. Известно, что они называются «Ғақлия», что переводится обычно как «назидания» или «поучения». Но верен ли это перевод? Представляется, что он верен только для тех, кто хочет в это поверить. Но для любого непредвзятого взгляда видно, что перевод страдает натяжками. Ибо абаевское «ғақлия» происходит от арабского «ақлия», что означает умонастроение, умственный уровень, нечто умственное или помысленное. Поэтому эту лексему лучше перевести как «размышление», чем «назидание». Ведь для того, чтобы назидать, надо сначала помыслить. Кроме того, известно, что смысл лексем «назидание» или «поучение» передается на арабском языке с помощью слова «васийэт», что перешло в казахское «өсиет» — завет, назидание. Но за этим словом стоит целая традиция с медресе и минбарами, раскрытыми от изумления ртами учеников и врачующим словом учителя. Однако, где этому всему нужно было взяться в пустынной степи, среди народа, предпочитавшего байгу и козлодранье всем молитвам и назиданиям?! Абай и сам прекрасно понимает свое положение. Любая цивилизованная деятельность в нецивилизованной среде представляется ему бессмысленной. «Усердствовать в преумножении знаний? Но для этого нет собеседников, просвещенных в науке. С кем тебе делиться познанным, спросить непознанное? Что толку сидеть в безлюдной пустыне с отрезами материи и ненужным метром в руках? Когда нет людей сочувствующих и способных понять, знание само по себе рождает лишь скорбь, которая приводит к преждевременной старости» (Здесь и далее переводы Абая — мои. А. К.).
Следовательно, Абаю некому было назидать и его прозаические этюды — это разговор с самим собой и с Богом, то есть это одинокие размышления вслух, или монологи, как их принято называть в западноевропейской традиции. Вспомним «Монологи» Августина или «Размышления» Марка Аврелия. Ведь они и у того, и у другого появились в сходной с Абаем ситуации — ситуации самоотторжения от толпы в целях укрепления своей веры или мысли, ставшей для них превыше всего. Абай тоже понимает всю безысходность своей ситуации, но именно в ней находит себя. «Наконец, я пришел к мысли, что буду записывать на бумагу все, что приходит мне на ум, буду усердствовать в соитии черных чернил с белой бумагой, тогда любой, кто найдет нужное для себя слово, пусть перепишет, или прочитает, если же не сочтет нужным, я сам останусь наедине со своим словом». Но остаться в таком одиночестве — это значит обречь себя на монологическое творчество, обращенное в бесконечность; добровольно взвалить на себя роль Логоса, день и ночь вещающего об одном и том же.
Но только при таком бдении и создается культура, иного рецепта нет. В этом смысле Абай сыграл для кочевых казахов роль Сократа, вдребезги разбившего каноны традиционного мышления и властной рукой поставившего их на путь мысли и веры. Здесь я хочу особо подчеркнуть, что язычество — это естественное состояние человечества и только появление сократов говорит об ином уровне бытия и мышления.
Отрадно сказать, что такая возможность была у казахов в связи с Абаем.
Таким образом, прозаические этюды Абая Кунанбаева нельзя назвать ни «Словами назидания», ни «Книгой слов». Ибо они не имеют ничего общего ни с исламским жанром поучений, ни с Библией или Кораном. Это сочинение человека, обладающего историческим мышлением и потому понимающего, что время пророков прошло и настала эпоха хакимов, или знающих. А хакимы — это те, кто мыслит. Поэтому это произведение следует переводить «Размышления, или, монологи», где первое слово означает название, а второе — жанр прозаических этюдов. В этом сборнике монологов Абай, минуя русский путь и, отказавшись от восточного процедурного мышления, напрямую обращается к духовному опыту Запада и, реанимировав в себе античную или, точнее, греческую модель вопрошания, пытается заново пересмотреть многие проблемы исламской теофилософии и ортодоксии.
В целом «Размышления» Абая — это культурологическое произведение, где казахи 19-го века рассмотрены на широком фоне этнографических, исторических, религиозных, ментальных и иных сопоставлений с другими народами, что позволяет автору рассмотреть их без котурнов национальной спеси и шовинистической тенденциозности. Это холодное, саркастическое исследование, аналогов которому трудно найти в мировой литературе. Ибо никто не брал в качестве своего героя целый народ и редко кому удавалось вылепить его столь неприглядный коллективный портрет с отталкивающими чертами невежества, наглости и амбициозности.
Что касается собственно философских исследований, они сконцентрированы в 13 монологах, разбросанных там и сям по всему полю произведения. Все они посвящены тем или иным вопросам исламского вольномыслия и потому требуют специального комментария. Конечно, самый значительный из них — это монолог 38-й, который переписывался ранее отдельно и ходил по рукам под названием «Ғаклият тасдиқат», что переводится с арабского как «Укрепление в вере». Здесь, действительно, Абай не открывает ничего нового, он только отдает предпочтения и переставляет акценты в вопросах, издавна поднимаемых каламом и суфийской философией.
Так, вслед за мутазалитами он разделяет положение о свободе человеческой воли (монолог 28-й) и о познании Аллаха через его атрибуты (монолог 38-й). Вслед за теоретиками суфизма он утверждает о подобии человеческих качеств божественным атрибутам, что ведет его к культу «совершенного человека», связываемого им с духовным аристократизмом иранского учения о жувонмарде.
В текстах Абая значительны также фарабианские вкрапления, или идеология восточного перипатетизма. Так, из монологов 7-го и 43-го явствует, что человек — это существо становящееся, которое познает мир благодаря ощущениям, что тело — это вместилище души и что душа, подобно телу, тоже нуждается в пище и в уходе, то есть в постоянном культивировании духовного.
Однако дуализм, присущий фарабианству, сказался и на некоторых мировоззренческих установках Абая. Так в монологе 38-м поэт, отдавая предпочтение светскому знанию, сожалеет о том, что хакимы, носители этого знания не обладают верой. Из этого следует, что идеалом для него являются те, кто обладает и знанием и верой, совмещая их и взаимопроверяя. В одном из монологов, где показаны спорящие между собой Воля, Разум и Сердце, поэт отдает предпочтение сердцу. Впрочем, культом сердца пронизано все творчество Абая. Но ведь это тоже фарабианский элемент, развитый далее суфизмом и нашедший в Абае самого горячего сторонника.
Интересно было бы также поговорить о культе Справедливости и Совести, столь красноречиво выступающем из «Размышлений». Ведь это культ — пережиток язычества, гениально воспетый такими казахскими сказателями, как Казтуган (15-й век) и Бухар (18-й век).
Здесь мы вплотную подходим теперь к общей оценке философских этюдов и должны признать, что в целом самостоятельного мыслителя из Абая не получилось. Его этюды — перепевы старых восточных мотивов, совмещенные методом языческого синкретизма с его неизменным культом благородного человека.
В таком случае встают закономерные вопросы. К какой ветви культуры относится казахский самородок — восточной или западной? К какому периоду истории его отнести — современному или… На это нет однозначного ответа. Видимо, это тот случай, когда сама история не позволяет человеку состояться, рождая его на своей периферии и не пуская в мир равнодостойных. И все же самое удивительное в Абае то, что он состоялся. Ибо он создал модель поведения, которая и поныне является образцом для его потомков. Ибо это модель, при котором создается культура и цивилизация, религия и философия, народ и человечество.
Таким образом, сборник монологов «Размышления» — это многоплановое сочинение, западное по форме и восточное — по кругу поднимаемых проблем. Это наводит на парадоксальную мысль, что в этом произведении Восток и Запад еще не разделились, эра пророков еще впереди или где-то поодаль. Словом, это вещь, ждущая своего осевого времени.
Публикации раздела "Блогистан" могут не отражать позицию Азаттыка.
